Джейн, Мику и Хосе посвящается
L'art, c'est le vice.
On ne l'epouse legitimement, on le viole.
Искусство порочно.
С ним не вступаешь в законный брак,
им грубо овладеваешь.
Эдгар Дега
— Смотри, — приказал голос.
Но он не мог. Зрелище было непереносимое, именно для него. Оно пробуждало нечто, засевшее в том уголке его мозга, который посылал бы ярко-красный сигнал на экран томографа, если бы ему просвечивали череп во сне; нечто, таившееся в той извилине его умственного лабиринта, которую человек, далекий от медицины, назвал бы зоной «темных видений». Это была опасная зона — ее следовало огородить, завалить чем ни попадя, заколотить гвоздями, обмотать цепями, запереть на амбарный замок, а ключ забросить в самое глубокое озеро. Это был смертельный ужас, превращавший его, крепкого мосластого мужика, в голого дрожащего мальчугана с опревшей попой, вжавшегося личиком в темный, жесткий спасительный угол и писающего на свои и без того разъеденные мочой ножки.
Он не хотел видеть. Не мог.
Телевизор вдруг вновь переключился на старый фильм. Он услышал голоса испанских дублеров. Вот на это он бы не прочь посмотреть. На мимику и артикуляцию Джеймса Кегни, до смешного не соответствующую тому, что он произносит.
Пленка в видеоплеере с жужжанием перемоталась к началу и, щелкнув, остановилась. Казалось, весь небосвод навалился ему на затылок. Дурнота? Или хуже? Его окатила волна прошлого. Горло сдавило, губы затряслись, чеканная испанская речь Джеймса Кегни стала противно дребезжащей. Он поджал пальцы босых ног и вцепился в подлокотники, еще сильнее раня истерзанные запястья проводом, которым был привязан к креслу. Его глаза наполнились слезами, и все вокруг заволоклось туманом.
— Поплачь на сон грядущий, — произнес голос.
Сон грядущий? Его мозг напряженно заработал. Он глухо кашлянул, давясь засунутыми в рот носками. Что означает «сон грядущий»? Смерть? Умереть, пожалуй, было бы лучше, чем выносить все это. Грядет сон. Глубокий, черный, вечный.
— Давай-ка попробуй еще раз… постарайся посмотреть. Не посмотрев, не увидишь, — прошипел голос прямо ему в ухо.
Световой индикатор воспроизведения вспыхнул красным. Он затряс головой и крепко зажмурился, когда голос Джеймса Кегни утонул в бешеном хохоте, в буйной россыпи взвизгов маленького мальчика. Ведь это был хохот, правда? Он принялся вертеть шеей, будто пытаясь отделаться от терзавшего его звука, в котором категорически не желал узнавать крика боли, мучительной, пронизывающей боли. Потом пошли всхлипы — свидетельство беспомощности, ужасного бессилия, как после щекотки… или после пытки? Всхлипы. Частое дыхание. Облегчение.
— Ты не смотришь, — сердито заявил голос. Он дернулся, пытаясь отстраниться «от этого душераздирающего вопля, и чуть не упал вместе со стулом. С экрана вновь зазвучало безупречное стаккато испанской речи, катушка видеокассеты с шуршанием завращалась, быстрее, быстрее — стоп: пленка установилась в исходное положение.
— Я был терпелив, — произнес голос. — Я хотел по-хорошему.
По-хорошему? Это называется по-хорошему? Прикрутить меня к креслу, запихнуть мне в рот мои вонючие носки. Заставлять меня смотреть это… мое… это…
Пауза. Сзади слышится бранное слово. Из коробки на письменном столе вытягивается салфетка. Запах снова наполняет комнату. Знакомый ему запах. Темное пятно надвигается на него, теперь уже на салфетке, а не на тряпке. Запах и то, что он означает. Желанный мрак. Дай его мне. Я утоплю в том этот.
Тяжелый дух хлороформа отбросил его в пустоту.
Яркая световая точка пробила высокий свод. Разрастаясь, она превратилась в кружок и начала вытягивать его из черного колодца. Нет-нет, не надо. Оставь меня здесь, в кромешной тьме. Но его неумолимо волокло, втаскивало в расширяющийся круг, пока он не вернулся в гостиную — в общество Джеймса Кегни и появившейся рядом с ним девицы, помимо которой было и еще кое-что новенькое. Ему в лицо врезался провод. Туго натянутый у него под носом, он крепко прижимал его голову к высокой спинке кресла, вдавливая ему в затылок резные контуры какого-то древнего герба. Но и это еще не все. О Мария, Пресвятая Богородица, Пречистая Дева Макарена… Богоматерь Эсперанса… что вы со мной сделали?
Теплые слезы текли у него по щекам, по подбородку и капали на белую рубашку. Он ощутил сладковатый вкус зажатого между зубами языка. Что вы со мной сделали? Телевизор подкатился вплотную к его коленям. Не слишком ли много всего происходит зараз? Кегни целует девушку, омерзительно. Провод режет носовую перегородку. Панический ужас поднимается от ступней, мчится, нарастая, вверх по телу, пронизывает все органы, пульсирует в сжимающейся аорте. Непреодолимый. Непобедимый. Немыслимый. Его мозг кипел, в глазах полыхал пожар, в момент иссушивший слезы. Его верхние веки — две полоски стерни, горящей во мраке, — с трудом опустились к черным сверкающим зрачкам, обжигая белки.
В его объятом пламенем поле зрения возникла пипетка с дрожащей на кончике бусинкой росы. Глаза выпили бы ее без остатка. Выпили и возжаждали бы еще.
— Теперь ты увидишь все, — сказал голос, — а я обеспечу слезы.
Капля, сверкнув, упала в глаз. Пленка с поскрипыванием завертелась на катушках. Джеймс Кегни и его девушка исчезли в мерцании снежинок. Затем раздался пронзительный визг и пришли обещанные слезы.
1
Четверг, 12 апреля 2001 года,
Эдифисьо-дель-Пресиденте, квартал Ремедиос,
Севилья
Все началось тогда, когда он перешагнул порог комнаты и увидел это лицо.
Звонок домашнего телефона в 8.15 утра вернул его от входной двери: обнаружен труп, по такому-то адресу, по всем признакам — убийство.
Semana Santa. Правильно. Что же это за Страстная неделя хотя бы без одной насильственной смерти? Впрочем, она едва ли будет замечена людскими толпами, ежедневно стекающимися поглазеть на Пресвятых Дев, выносимых из соборов и совершающих тряские путешествия по улицам.
Он осторожно вывел машину из тяжеловесного особняка на улице Байлен, принадлежавшего его отцу. Колеса запрыгали по булыжникам узких пустынных улиц. Город, неохотно просыпающийся в любое время года, был как-то по-особенному молчалив в этот час во время Страстной недели. Он вырулил на площадь перед Музеем изящных искусств. Побеленные здания с терракотовыми контурами дремали за высокими пальмами, двумя исполинскими гевеями и громадными джакарандами, еще не успевшими расцвести. Он опустил стекло и, вдохнув утреннюю свежесть, пропитанную росой минувшей ночи, выехал к реке Гвадалквивир, на бульвар Христофора Колумба. Он ощутил почти счастье, катя мимо Пуэрта-дель-Принсипе — парадных ворот в барочном фасаде арены для боя быков «Ла-Маэстранса», где за пару дней до апрельской Ферии должен был открыться сезон корриды.
