важнейшую роль тот факт, что в середине 60-х годов к руководству в Советской стране, в нашей Коммунистической партии пришли люди, до конца убежденные в том, что нет таких усилий, которые не стоило бы затратить для обретения долгого, прочного мира, и это их убеждение, их активная борьба на международной арене впервые с момента возникновения Советского. государства могли опереться на новое соотношение сил, на небывало возросшую мощь социализма? С этим вынуждены теперь считаться все, даже «ястребы».
Но, может быть, и этим не исчерпывается ответ на вопрос: почему именно в наши дни стали возможны «Хельсинки»? Может быть, причина еще глубже — сама история предопределила возможность такого Совещания? Это не фатализм, а констатация реально сложившихся условий политической, экономической и материальной жизни. Почему, например, советский искусственный спутник Земли стал из мечты реальностью именно в пятьдесят седьмом году, а не раньше? Ведь были же для этого свои причины! Есть они и в данном случае. И главная из закономерностей, обусловивших возможность Хельсинкского совещания, заключается в том, что именно теперь установилось военно-стратегическое равновесие между миром социализма и миром капитализма!»
Так думал Воронов, не отрывая глаз от экрана телевизора.
…Десятки миллионов глаз следили за этим поездом, медленно приближающимся к перрону Хельсинкского вокзала 29 июля 1975 года. Наконец он остановился. Чуть слышно лязгнули буфера. От группы встречающих членов правительства Финляндии отделился немолодой высокий, худощавый человек и, сопровождаемый офицером, видимо адъютантом, подошел к одному из вагонов.
— Смотрите, Кекконен! — воскликнул Клаус.
Президент Финляндии сердечно поздоровался с Леонидом Ильичем Брежневым — главой советской делегации, радушно пожал руки Громыко, Черненко и Ковалеву.
«А все-таки я счастливый человек, — в который уже раз подумал Воронов, — быть в Потсдаме и через тридцать лет иметь возможность увидеть вот это!..»
Мысленно он поблагодарил Клауса за идею — наблюдать прибытие советской делегации по телевидению. Много ль бы он увидел, стоя в толпе журналистов, на одной из двух железнодорожных платформ, подогнанных к перрону? Только церемонию встречи. А теперь каждый шаг делегации, выражения лиц были у него на виду.
Вдруг ослепительный свет ударил Воронову прямо в глаза. Он даже зажмурился, потом резко повернул голову и увидел Чарли Б’райта…
— Хэлло, Майкл! — крикнул Брайт, встретив мой злой взгляд.
— Тебе, кажется, положено быть на аэродроме? — насмешливо спросил я.
— Уже отдежурил там всю ночь. И никак не думал, что такой удачный снимок сделаю не там, а вот здесь. Русский, поляк и немец сидят рядом, почти в обнимку! Такое фото скажет о многом.
Действительно, справа и слева от меня сидели Вацлав Збарацкий и Вернер Клаус, положив руки на мои плечи, — так им было удобнее сидеть на подлокотниках моего кресла.
— Мы не собирались позировать, — сухо сказал Клаус по-английски, — но если такое толкование… что ж, тем лучше.
— В Потсдаме подобную фотографию сделать было бы трудно, как думаешь, Майкл-бэби? — усмехнулся Чарли.
— Тем и дорого Хельсинкское совещание, — вполне серьезно сказал Збарацкий. И добавил: — В том числе и этим…
Я уже собрался было направиться к выходу, когда Вацлав несмело напомнил:
— Пан Воронов обещал мне…
— Ну, конечно, конечно! — громче, чем это было необходимо, откликнулся я, безмолвно упрекнув себя: «Ведь мог бы уйти, забыв о просьбе этого вежливого молодого поляка». А вслух продолжал: — Я полностью к вашим услугам. Может быть, зайдем в бар?
— Честно говоря, мне надоели бары, слишком уж много их повсюду, — ответил поляк. — Впрочем, — торопливо поправился он, — если у пана есть желание пойти в бар…
— Нет, нет, — прервал его я. — Давайте присядем где-нибудь здесь.
Мы устроились в одном из холлов, подальше от телевизоров, опустились в мягкие кресла.
— Итак… — произнес я, — нахожусь в полном распоряжении моего польского товарища…
— Да, да, товарища, — согласно повторил Вацлав. — Русских, наверное, коробит наша форма обращения — «пан». С этим словом связаны неприятные для нас, коммунистов, ассоциации. Но мы решили сохранить его. Иногда человека трудно назвать «товарищем», а «гражданином» — слишком уж казенно. «Пан» более вежливо. И нейтрально. Немцы тоже сохранили в обращении «хэрр» и «фрау», — добавил он, как бы подкрепляя свои доводы. — Итак, не буду зря тратить время пана Воронова. Перейду к делу. Сегодня, когда мы собрались ехать за вами, пан Клаус сказал, что знает вас давно, еще с Потсдамской конференции. Вот я и решил тогда, что вы можете оказать мне неоценимую услугу. Дело в том, что я пишу книгу… — Он, как мне показалось, смутился и умолк.
— Какую же? — заинтересованно спросил я, стараясь ободрить собеседника.
— У нее еще нет названия. В общем, это будет книга о Потсдамской конференции.
Я вежливо спросил:
— И чем же я могу быть вам полезен, пан Вацлав?
— Видите ли, — ответил он, — мною многое прочитано об этом важном событии, но сам я, как вы понимаете, на Конференции не был. Детей туда не пускали, — улыбнулся он.
— Туда и взрослых-то пускали с оглядкой, — в тон ему ответил я.
— Да, да, я знаю! Журналисты бунтовали, Черчилль вызвался их «усмирить»… Все это мне известно.
— О чем же вы хотели спросить меня?
— Видите, ли, вы единственный русский, который был так или иначе причастен к Конференции и которого я тетерь знаю лично. Именно из уст русского мне хотелось бы услышать откровенное мнение: почему советская делегация была столь непоколебимой, когда дело коснулось возвращения Польше ее исконных западных и северных земель?
— Потому что это было справедливо, — не задумываясь ответил я.
— Справедливость, к сожалению, далеко не всегда является главным критерием в межгосударственных отношениях. Я хочу сказать, не для всех. Гитлер, например, утверждал, что, когда какой-либо народ начинает много рассуждать о справедливости, это значит, что он слабеет. Впрочем, конец Гитлера показал, как следует относиться к его претензиям на глубокомыслие. Так вот…
Вацлав явно волновался. И как мне подумалось, причина волнения состояла в том, что я, русский, могу неправильно истолковать смысл и цель его вопросов.
— Вы спросили, почему советская делегация категорически поддерживала требования Польши? — напомнил ему я.
— Вот именно! В ряде западных источников утверждается, что Советский Союз… — вы простите, это не мое мнение! — был озабочен только тем, чтобы воспрепятствовать восстановлению довоенного санитарного кордона. Потому он якобы и шел на все, чтобы расположить к себе Польшу… Я не верю, что причина только в этом, но доказательств найти не могу. Мне известно, товарищ Воронов, что вы не сидели за столом переговоров. Однако вам конечно же довелось встречаться с людьми, бывавшими на заседаниях, вы… если можно так выразиться, дышали воздухом Бабельсберга. Так где же, по-вашему, истина?
