на журфаке на занятия и так ходили свободно, и всем было понятно, что это — знак особого отличия! А летом, побывав-таки на футбольном матче СССР — Бразилия, о котором и спорил с «товарищем оттуда», Виктор Степаненко уехал в длительную командировку.
В общем, при социализме Степаненко за счет своего трудолюбия, работоспособности и исключительной любознательности поднялся на самый верх журналистской пирамиды. Правда, после того как страна под названием Советский Союз решительно двинулась к «общечеловеческим ценностям», Степаненко был отозван на Родину. Корсаков познакомился с ним в тот момент, когда еще только поднимался на Олимп, а Степаненко уже оттуда медленно сползал. Оказавшись в какой-то момент на одном уровне, они нашли друг у друга заинтересованность и отклик, но потом, когда Степаненко отошел от дел, знакомство распалось само собой. Степаненко — человек старой закалки — ничем не показал былой обиды, на звонок ответил вежливо, даже душевно. Встретиться с коллегой? Нет проблем! Назовите время и место, и я там буду!
Корсаков, все еще украшенный синяками, надел темные очки, но Степаненко на его внешний вид вовсе не обратил внимания. Точнее говоря, просто не сказал ни слова. Несмотря на это, Корсаков все-таки ощущал неловкость и не хотел засиживаться. Поэтому сразу взял быка за рога: заинтересовался темой расстрела Романовых, наткнулся на слухи и вспомнил о «досье Степаненко». Степаненко, выслушав, не стал тянуть:
— После вашего звонка я посмотрел ваши публикации последнего времени, так что готов помочь, чем могу, но у меня есть один вопрос, позволите?
— Конечно!
— Судя по тому, что я прочитал у вас о «новом дворянстве», вы хотите Романовых представить своеобразным венцом этой завиральной идеи?..
— Если бы я уже что-то задумал, то не стал бы искать встречи с вами, поверьте, — перебил Корсаков.
Он хотел еще что-то сказать, но Степаненко примирительно поднял ладонь:
— Я просто хотел уточнить, а после такого ответа готов помочь всем, чем смогу.
Выждав несколько секунд и не услышав возражений, он продолжил:
— Правда, ничего особенного у меня нет. Просто собирал материалы, когда работал в Латинской Америке, исключительно в порядке личной инициативы, так сказать. Это я к тому, чтобы вы не преувеличивали значение моей помощи.
— А почему вдруг стали собирать? — поинтересовался Корсаков, опасаясь лишиться той самой «соломинки», за которую он, казалось, ухватился. — Вы говорите, что собирали в порядке личной инициативы, значит, инициатива эта самая откуда-то взялась?
Степаненко улыбнулся, и это была самодовольная оценка сильного человека.
— Во-первых, в те годы я был молод и могуч, как слон. Работал по четырнадцать часов в сутки, накапливая материалы. Свято верил, что все понадобится. А обилие публикаций было связано с событиями на Кубе, а точнее, с ростом советского влияния. И штатники, и их сторонники в Латинской Америке всюду, где только было возможно, доказывали, что большевики все вопросы решают насилием, начиная с убийства царской семьи. Ну, а во-вторых, тема монархии и Романовых стала привлекать меня своей актуальностью.
— Актуальностью? — удивился Корсаков.
— Именно. Идеи имеют свойство возвращаться с какой-то цикличностью туда, где им было комфортно. Ну, и, кроме того, идея монархии сама по себе присуща россиянам, скажем так!
— Почему вы так считаете? — спросил Корсаков.
— Потому, что эта идея в сознании россиян живет уже веками, трансформируясь в разные формы, но сохраняя одну основу — единовластие!
— Вы в самом деле думаете, что в двадцать первом веке Россия вернется к монархии?
— Не спешите меня трактовать, — улыбнулся Степаненко. — Я ведь сказал только о том, что в сознании россиян есть тяга к единовластию и вера в некую почти мистическую силу героя. Ведь один из самых популярных персонажей русской сказки — это Илья Муромец, богатырь, встающий на защиту родной земли в самый нужный момент. А до того, как вы помните, он тридцать лет и три года бездействует. Спит на печи, потом просыпается и, будто аккумулируя всенародный гнев, в момент наивысшей опасности поднимается и приносит победу всей стране! Проще говоря, этакий заместитель-избавитель. Вам самому, как и народу в целом, ничего не надо делать, надо только поверить, что тот, кто пришел, и есть Илья Муромец!
— И это — основа российского монархизма?
Степаненко побарабанил пальцами по столу, потом спросил:
— Вы когда-нибудь слышали о «тюремном эксперименте»?
— Нет, — признался Корсаков.
— В начале семидесятых американский психолог Зимбардо предложил своим студентам провести эксперимент. Тогда ведь мир только-только приходил в себя после парижских событий мая шестьдесят восьмого года, когда студенты громили и крушили все, что только попадалось им на пути! Зимбардо предложил студентам добровольно разделиться на две команды, «заключенных» и «охранников», и сыграть в «тюрьму».
— И что же?
— Все вместе придумали правила, все вместе договорились о том, что будут их соблюдать. Обратите внимание, — Степаненко поднял указательный палец кверху, — правила обсуждали все вместе. И будущие тюремщики, и будущие узники. Оборудовали даже «тюрьму» прямо на факультете и начали двухнедельный эксперимент. Понимаете — двухнедельный! То есть рассчитанный на четырнадцать дней! Ну, а теперь угадайте, на какой день вспыхнуло первое столкновение «заключенных» и «администрации»?
— Что уж тут гадать? Сами скажете!
— Ох, портите вы эффект, Игорь, — усмехнулся Степаненко. — На второй день уже начались конфликты, а на шестой эксперимент прекратили, потому что начался бунт с самыми настоящими драками. Недели не прошло! И это не наши российские работяги или бомжи, это американские студенты, которые ни лиха, ни насилия не видели, и в генах у них этого нет, и быть не могло! Ну, а теперь представьте, какая «игра» началась бы в России, и какая — может еще начаться.
— Не совсем вас понимаю. Идея реставрации монархии — эксперимент? Лабораторная работа? — спросил Корсаков.
Он видел, как что-то стало меняться в Степаненко. Что-то тому не нравилось в разговоре, хотя Корсаков не мог бы себя упрекнуть в оппонировании. Ну, обозначение интереса, попытка уточнить акценты, не более.
— При чем тут монархия? — Степаненко недовольно поморщился.
Пожалуй, впервые он позволил себе какую-то отрицательную реакцию. Он уперся взглядом в стол. После паузы произнес, и видно было, что слова подбирал тщательно:
— То, о чем говорю я, — модель. В конце концов, крах любой
