она, падая, опиралась и шла то на второй этаж за плащом, то снова на первый, чтобы взять из шкафа документы. Отец-тец-тец. Мирон сжался и сам себе казался теперь очень маленьким. Бабушка Нина, мамина мама, любила присылать посылки, и уже выросший внук ждал их с тем же нетерпением, что и в десять лет. В посылках были конфеты и одежда, иногда книги. Бабушка Нина жила в Питере. Как-то раз Мирон с Алисой ездили в Питер вдвоем и целый месяц каникул гуляли по городу, ходили в музеи и слушали обстоятельные бабушкины рассказы обо всем-всем («Вы слишком быстро идете, молодые люди, город за вами не успевает, вы не увидите больше, если будете так бежать, — совсем наоборот»). Алиса ее обожала. И Мирон тоже, хоть и не признавался вслух — достаточно было дифирамбов подруги, казалось, ей безумно нравится восторгаться бабушкой Ниной, хотя сама бабушка Нина ужасно смущалась от постоянных комплиментов Алисы. Но он тоже ее любил. И она не заслуживала того, чтобы стать расплатой за его желание.
«Чтоб ты сдох…»
Нужно было спросить, что случилось, а он спросил неправильно — о том, что могло бы очистить его совесть:
— Когда?
— Да только что. Они с подругой на кухне сидели, разговаривали, мне подруга и позвонила — слава богу, что рядом была. Бабушка все забыла. Пила чай и вдруг стала спрашивать, кто она, где, — ничего не помнит. Скорую вызвали. Папа уже мчит сюда, пообедаем и поедем. Ты как, недельку один поживешь? Я попросила Алису, чтобы она за тобой присмотрела.
Нет, было бы слишком просто, слишком вне правил этой новой, неизвестной ему игры.
— И что Алиса? — спросил Мирон, пряча лицо за курицей.
— Ну что Алиса? Согласилась, конечно. Будет следить, чтобы ты учил, все сдал и вообще не падал духом. — Проходя мимо, мама взъерошила ему волосы. — Все будет хорошо, бабушка у нас сильная.
Едва ли сильнее магии. А виноват Мирон. И ведьма с сумкой, которая все это подмутила.
Ведьма! Она начала — значит, сумеет и остановить.
Отъезда родителей он дожидался как на иголках. Поели супа, выпили кофе, папа отнес вещи в машину и долго укладывал их в багажник, не возмущаясь количеству сумок — вдруг придется задержаться. Обнялись, по семейной традиции присели «на дорожку». Раньше Мирон над этим посмеивался, а сейчас смирно высидел положенную минуту, пока мама давала последние наставления: напоминала, где лежат деньги, и просила, если что, не стесняясь обращаться за помощью к тете Яне.
— Ну, пора! — сказал наконец папа.
— Пора, — эхом отозвалась мама и чмокнула Мирона в щеку. Для этого ей пришлось встать на цыпочки.
— Позвоните, когда доедете!
Ага, «позвоните». Убедившись, что машина отъехала, Мирон поднялся в свою комнату и стал выдвигать все ящики подряд. Хлам пер наружу, но он героически заталкивал бумаги, провода и геймпады обратно и переходил к следующему, пока не наткнулся на то, что искал. Огрызок с пятого класса: экран 4,7 дюйма, камера 8 мегапикселей, 4 гигабайта памяти, на задней крышке сохранилась наклейка с надписью «Мирон Отдельнов» и черно-белым мячиком — мама заказывала такие в прачечной и клеила на его школьные вещи.
Хотя бы какая-то связь.
Укрепив дух, Мирон переоделся в светлые джинсы и толстовку, пригладил расческой волосы и вышел под дождь.
* * *
Подниматься в квартиру не хотелось — страшно было снова оказаться там, откуда все началось. Помыкавшись у подъезда, Мирон запрокинул голову и попытался отыскать бабкины окна. Впрочем, толку от этого не было: сейчас день, и понять, дома она или нет, невозможно. Придется идти. Загадал: если лифт снова сломался, значит, нужно вернуться домой. Как бы знак такой, что ему туда не надо. Заскочил в подъезд, чуть не врезавшись в выходивших оттуда людей, вдавил кнопку… Лифт послушно потащился вниз. Ладони вспотели — рану под бинтом защипало. На девятый этаж Мирон ехал, кажется, целую вечность — и столько же топтался под дверью, прислушиваясь к звукам из квартиры: телевизор, стук крышки по кастрюле. Там она, точно. Была не была…
— Никак поверил? — сощурился в дверной щели ехидный бабкин глаз, и Мирон шагнул в знакомую прихожую. Накурено было — жуть.
Пока разувался, бабка уковыляла в кухню, бряцнула форточкой.
— Чего застрял? Сюда иди! Сама приглашаю, не боись.
Мирон неловко прошел за ней и уселся на облупленный табурет, поджав под него ноги.
— А я и не боюсь.
Суетясь, бабка на мгновение открыла холодильник, и Мирон увидел полки, плотно заставленные банками с красной икрой. Бабка поймала его взгляд и подмигнула:
— Просила-то капусты да морквы, а ты вон чего отчудил.
Извлекла одну банку, щедро черпанула оттуда ложкой, сунула ее в рот и причмокнула:
— От склерозу помогает!
— Сделайте как раньше, — пискнул Мирон и откашлялся. Повторил уже громче: — Мне это не нужно, я хочу, чтобы все вернулось.
— Чего вернулось-то? — без интереса спросила бабка, помешивая в кастрюле.
— Я из-за этого вот… — начал он и запнулся, не понимая, каким словом обозначить свою проблему. — У меня одни беды. Я друга потерял, меня избили, телефон отобрали, а теперь еще и бабушка…
— А-а! Так ведь не отдашь — не возьмешь. Наперед просьбы надо жертвочку приложить…
У Мирона потемнело в глазах.
— Какую, на фиг, жертвочку? — взвился он, даже на ноги вскочил и крепко сжал кулаки, забыв про рану. — Я не хочу! Мне не надо! Забирайте себе!
— Не могу забрать, — выпалила бабка и пальцы в кукиш свернула. — Не могу забрать — не мое. Шорным родился — шорным и помрешь. Не хочешь сам — вон, рука заживет, и не трогай. А другие-то, кто знает, завсегда тебя пользовать будут. Надоумить могу, защитить, про жертвочки скажу, но не просто так — послужить придется. Коли я тебя нашла — всё, аллес! — И так ладонью о ладонь шлепнула, что Мирон вздрогнул и будто пришел в себя: разом увидел и кухоньку, и бабку, и свое перепуганное лицо, и даже что в кастрюле борщ.
— Вот же хрень, — отрезал он.
Сунул ноги в кеды и выскочил из квартиры.
* * *
В этот раз каждый притащил то, что сумел раздобыть: домашних животных, своих или соседских, овец, свиней, колбасу, в отдалении мычала корова. Жертвы, жертвочки. Мирон приоткрыл пересохшие веки и увидел, как женщина, похожая на его маму, передает мужчине, похожему на монаха, котенка. Мужчина, похожий на монаха, морщится, но сжимает на пушистом тельце лапищу, затянутую в крагу. Трещит огонь. Внутренний голос шепчет: «Не смотри!» Ладонь уже не чувствует прикосновений, ее затерли до кровавых волдырей. Как только просительница отходит, появляется следующая — с ребенком месяцев шести. Младенец смотрит
