оболочки. Ясно было, что детеныш смотрит глазами Глеба на это маленькое тело монстра, в которое теперь заключен Глеб. В доме зазвонил мобильник, и следом послышался приглушенный голос Глеба: «Алло».
Откуда существо знает язык, речь, и как орудовать всеми этими человеческими органами во рту, чтобы звуки заключались в слова, чтобы придавалась какая-то геометрическая узнаваемая форма звукам?
Тот человек в доме убил мать его нового тела. Глеб пытался нарыть в своей душе ненависть к тому человеку, но чувствовал жалость.
И опустил руки-плети, побрел в деревья. Пальцы почти касались земли. Глеб поднял кисть и ощупал руку. На запястье была косточка. Острая Алькина косточка.
Когда алое смешалось с ярко-белым, показались дачи. Дома рассыпались по горе криво и щербато. У крайнего дома, у сломанного, будто протараненного забора, лежало длинное юное женское существо. Особь была еще жива. Ребра подрагивали в судорогах. Видимых прострелов не было. Глеб прошел мимо и бесшумно, трояном, вошел в дом. В душной комнате-коморке в глубоком кресле сидел мужчина с ружьем и смотрел в окно. В окне белел силуэт монстра. Глеб почувствовал необъяснимый ужас, губы расцепились и издали вой. Из его рта доносился металлический скрежет и визг испорченного микрофона. Барабанные перепонки болезненно дернулись от собственного голоса. Свет зажегся, и его скользкое тело рухнуло на пол, больно ударившись косточкой о столешницу.
Кто-то скользнул под его хрупким телом руками и отнес на диван. Сначала было черное, будто перезагрузка, потом веки отпружинили, и зрачки зацепили прицелом лицо человека. Слипшиеся губы не хотели разомкнуть линию. Прямую линию. Он так жаждал этих геометрических прямых, но сейчас хотелось разорвать, раздуть изнутри эту натянутую черту. Глеб по-рыбьи несколько раз разодрал линию и впустилось внутрь – непрямое, гибкое… заболело, заломило в груди…
Как в детстве.
Что если начать иначе? Обнулить? Впустить в эту чужую мужскую оболочку сначала себя, потом мягкость, тепло, доверчивость. Ведь самое важное сейчас – избавиться от этого болящего запястья.
У самого уха зажужжал мобильник. Человек взял трубку и произнес: «Да, сынок… Шоколадку? Что мама говорит? Хлеб еще? И молоко? Да, помню. Уже скоро».
Нет, к этому вот так не проберешься. У этого слишком заполнено внутри – нет пустых полостей. Нет прямой геометрической трубы с черным пространством, в которое можно просочиться.
И нет этой болящей косточки.
Алькиной косточки.
