вижу пять улетевших листов и бросаюсь к ним.
В конце туннеля начинает брезжить свет. Я дышу свободнее.
Три страницы.
Две.
Одна.
Я отдаю последний лист Лайле.
Всё. Лайла благополучно запихнула всю мою рукопись к себе в сумку. Готово.
Наконец сажусь на корточки и выдыхаю, как мне кажется, впервые за долгие годы.
Получилось. Я едва не совершила величайшую ошибку в своей карьере, но избежала ее. От облегчения меня так и подмывает истерически хохотнуть.
Вот только…
Краем сознания я замечаю, что в помещении воцарилась тишина. Мне будто постучали по плечу и сказали: «Эй, теперь, когда ты разобралась с этим, оглянись».
Так я и делаю. Поднимаю взгляд и вижу, что на меня все смотрят. Вспоминаю конфуз с юбкой. Ощущаю желание притвориться, что событий последней минуты не было.
– Спасибо всем. – Я упираюсь руками в ковер, глубоко погружая пальцы в ворс, отталкиваюсь от него и встаю.
Взгляд Жуткого Рема (четыре года в «Пеннингтон Скрайб») не отрывается от моей юбки, я хмурюсь и одергиваю ее.
– Сав! – шипит Лайла.
Она указывает мне за плечо. Ее широко распахнутые голубые глаза, в которых застыл ужас, смотрят в одну точку. Я резко оборачиваюсь и слежу за направлением ее пальца.
В трех метрах от меня в центре прохода лежит лист бумаги, и шесть человек впиваются в него взглядом, будто стервятники, перед тем как спикировать на жертву.
Я быстро поднимаюсь.
– Извините, – говорю я, хлопая коллег по плечам и спешно пробираясь сквозь толпу. Мои ноги с каждым шагом все больше превращаются в мягкие макаронины. Ряд забит. Везде люди. Люди, чехлы с ноутбуками, сумки, книги и…
Я перепрыгиваю через очередную термокружку, отбиваюсь от последнего компьютерного чехла, который пытается зацепиться за мои каблуки, и оказываюсь в проходе.
Наконец-то свобода.
Я останавливаюсь.
И застываю.
Потому что передо мной стоит сам Уильям Пеннингтон.
Вблизи он даже выше: его подбородок минимум сантиметров на тридцать возвышается над моей головой. Могу поспорить, он старше меня всего на несколько лет, судя по небольшой, хоть и, должна признать, не совсем несимпатичной морщине на гладком лбу. Морщина-малышка, которая как бы говорит: «Я уже не в том возрасте, чтобы повести тебя на первое свидание в «Соник»[8], но все еще не ложусь спать раньше десяти». Он зрелый – в том смысле, что рядом с каким-нибудь студентом смотрелся бы гораздо солиднее, но не настолько, чтобы проигрывать ему в привлекательности.
Его глаза еще более голубые вблизи, пронзительные и чистые, как лед на замерзших озерах Мичигана. Радужки будто покрыты кристаллами, как ледник, в котором заперты пузырьки воздуха: они образуются по мере превращения снега в лед. (Это, кстати, побочный эффект моей работы – у меня в голове куча беспорядочных фактов, которые я использую, когда мне заблагорассудится.)
Но в настоящий момент мне трудно думать об айсбергах или Йёкюльсаурлоуне, ледниковой лагуне в Исландии. Потому что сейчас Уильям Пеннингтон смотрит на лист, который держит в руках. И я ощущаю лишь всепоглощающий ужас, проходящий волной по моему позвоночнику.
Ужас, от которого волосы встают дыбом, а в голове пустеет.
Я не могу пошевелиться.
Меня уволят. Вот и все. Я, Саванна Кейд, потеряю работу из-за дурацкого, дурацкого листа бумаги.
Почему я в последний момент засомневалась в своей рукописи и притащила ее на работу?
Почему не отправила ее утром и не успокоилась?
Но, пока я в агонии жду, арктически-голубые глаза Уильяма смотрят на страницу так сосредоточенно, будто он не замечает ни меня, ни вопросительных взглядов всех остальных. Его лицо совершенно бесстрастно, если не считать небольшой морщинки между бровями. Он переходит от строки к строке, от слова к слову.
Напрягая все мышцы в теле, я протягиваю руку в немой просьбе вернуть мне лист.
Уильям игнорирует меня. И продолжает читать.
В помещении стоит гробовая тишина.
Все смотрят на нас.
Хотя куда им еще смотреть? Это ведь момент казни.
Сейчас покатится моя голова.
Боковым зрением я отмечаю, как Мэгги (восемь лет в «Пеннингтон Арч») глядит на меня огромными жалостливыми глазами, словно говоря: «Я никогда не забуду, как мы вместе ели тот йогурт».
Я не смогу этого вынести.
– Что происходит? – раздается хриплый голос миз Пеннингтон из другого конца помещения.
Это рассеивает чары, и Уильям Пеннингтон, моргнув, поднимает взгляд и впервые за все время внимательно смотрит на меня. Мое лицо, как и у всех хороших южных девушек, умеет реагировать на прямой зрительный контакт исключительно улыбкой, и, к своему ужасу, я чувствую, что губы начинают растягиваться в стороны.
«Перестаньте», – мысленно приказываю им я. Они останавливаются на полпути и с неимоверным усилием возвращаются в первоначальное положение.
Прекрасно. Теперь я еще и на сумасшедшую похожа.
Уильям снова моргает с неизменным выражением лица.
Решающий момент. Именно он, без преувеличения, определит мое будущее в этой компании. Потому что миз Пеннингтон не просто не нравятся коммерческие книги. Она их ненавидит. А любовные романы, по ее мнению, – низшая форма такой литературы. Она говорит, что их читают вслух в последнем круге ада Данте. Они сродни розовому шампанскому «Москато», девушкам в огромных шарфах с тыквенными латте и музыке кантри.
А я сейчас стою с «литературным кудзу[9]» в руках.
Со слабой, нерешительной улыбкой перед ее сыном-деспотом, незнакомцем из большого города, которого позвали сюда махать топором.
Можно уже начинать думать о том, как я буду собирать вещи.
Уильям протягивает мне лист, сохраняя все то же непроницаемое выражение лица.
Я беру его.
– А. Спасибо.
Секунду мы молчим.
– Ничего, – наконец отвечает он матери и поворачивается на каблуках. – Бумажка упала на пол. Итак, – удаляясь по проходу, он снова повышает голос до позиции начальника, – как я уже говорил…
Я наблюдаю за тем, как Уильям Пеннингтон широкими шагами возвращается в другой конец помещения, холодным властным тоном продолжая предсказывать катастрофические финансовые потери и трагедии, которые нас ожидают, если мы не постараемся как следует. Я прокрадываюсь обратно к Лайле и через несколько секунд опускаю взгляд на лист, который только что был у Уильяма в руках.
В этот же момент всякая надежда на то, что он не опознал жанр рукописи, идет прахом.
Я скольжу глазами по заголовку, напечатанному в центре страницы шрифтом Times Roman: «РАБОЧЕЕ НАЗВАНИЕ: “ТОМЛЮСЬ ПО ТЕБЕ”». А в правом верхнем углу курсивом написано: Холли Рэй.
Инстинктивно сжав челюсти, я читаю абзац, напечатанный ниже: «Время замерло, когда он положил руку ей на плечо, а затем обхватил ее за шею. Они стояли под кленом, слушая шепот проезжающих мимо машин…»
Нет никаких сомнений.
Уильям Пеннингтон все понял.
Глава 2
– Да ничего он не понял.
Я иду по коридору, пошатываясь на каблуках и впервые в жизни опережая Лайлу. Мы поднимаемся на один пролет и оказываемся на втором этаже, где тоже лежит плюшевый ковер, только темно-синий, а на обоях мужчины в шляпах, подталкивающие дам на качелях, чередуются с девушками, кружащими в танце под какую-то наверняка заводную мелодию.
Я сворачиваю за угол.
– Всего одна страница… – говорит Лайла.
– Одной страницы достаточно, – перебиваю я.
– Он едва на нее взглянул. К тому же мы работаем в издательстве, и каждая вторая страница в этом здании из какой-нибудь рукописи. – Лайла сверлит меня взглядом. – Перестань, Сав. Ты даже не засветила свое настоящее имя. Ты использовала псевдоним по назначе…
– Проблема в другом, – не сбавляя темпа, говорю я. – В том, что он прочел достаточно, чтобы понять, что этот материал не для «Пеннингтона». Он понял, что это любовный роман. – Я перехожу на многозначительный шепот: – Любовный роман.
Наверняка именно так себя чувствуют преступники. На моей репутации нет ни единого пятнышка – прямо как на кедах, которые в нижнем ящике стола дожидаются пяти часов вечера. Я никогда не прогуливала уроки. Никогда не списывала. А сейчас я утаиваю… роман? И не простой, а любовный? Который я не просто читала, но и сама написала, да еще и редактировала в рабочее время?
Если бы лист подняла миз Пеннингтон, то все было бы кончено.
Меня бы выставили за дверь, на прощание швырнув
