тогда только вышла на работу и, к сожалению, не успела пройти должную подготовку, поэтому бедняжке пришлось…»
Продолжая шагать и слушая вполуха, я ищу опечатки и вопиющие ошибки. Их нет, всего несколько замечаний на десяток страниц, что лишь подогревает во мне желание убежать в свой кабинет и сейчас же отослать рукопись.
Миз Пеннингтон же не уволит меня за то, что я отойду в туалет? То есть да, технически Донна получила Письмо спустя два дня после того, как убежала в туалет из-за отравления. Но это было совпадение. Так ведь? Это наверняка было совпадение.
И сколько раз я уже редактировала свою рукопись? Двадцать пять? Пятьдесят? Сто? В любом случае у меня ощущение, что тысячу.
А если появляется такое ощущение, как я неоднократно говорила своим авторам, это означает, что рукопись готова. Наконец-то готова. Это момент истины.
Ну, ощущение или наступивший дедлайн. Смотря что произойдет раньше.
– Так что давайте постараемся не ударить в грязь лицом, – говорит Уильям Пеннингтон, когда я выполняю разворот на каблуках. Он провел меньше двадцати минут в этой должности, а уже ведет себя как точная копия своей матери: бубнит о мизерных бюджетах и о том, что намерен «сокращать» нас при малейшей ошибке.
Лизнув указательный палец, я перекидываю страницу через зажим для бумаг. Он не обычный. Из четырнадцатикаратного антикварного розового золота отлита замысловатая фигурка воробья. Этот огромный зажим мама подарила мне по случаю первого дня на «настоящей работе». Она сама в течение двадцати лет, пока была заведующей кафедры в университете Белмонт, скрепляла им самые перспективные статьи и проекты. Ей зажим достался от моей бабушки, которая была первой женщиной-хирургом в штате и боролась с неравенством в сфере здравоохранения. А бабушке – от ее матери, которая (я до сих пор плохо знаю детали) в той или иной степени поспособствовала окончанию войны.
Ну, знаете, типичные поступки Кейдов.
И хотя я не разбиваю стеклянные потолки[7], как мои предшественницы, из уважения к наследию этого зажима я скрепляю им только самые перспективные рукописи.
И теперь его золотые крылья крепко сжимают листы, на которых распечатана моя собственная книга.
– Сегодня важный вечер, – продолжает Пеннингтон.
Я переворачиваю еще одну страницу. Я почти добралась до конца истории, и мое сердце начинает колотиться в том же ритме, в котором я хожу по переговорной.
– Те восемь авторов, которые посетят конференцию в выходные, приносят нам сорок шесть процентов от общих продаж. Потерять их доверие означает потенциально лишиться одного из четырех импринтов. Они нужны нам. Но сейчас авторы «Пеннингтона» испытывают беспокойство. Как и большинство авторов. Обстановка напряженная. Конкуренция в издательском мире высока как никогда. Все сомневаются в стабильности своей работы.
– Кому как не ему об этом знать, правда? – бормочет Лайла.
– Все хотят иметь твердую почву под ногами. Так что, оказавшись здесь, они будут пытаться понять, в каком состоянии находится «Пеннингтон Паблишинг». И мы просто обязаны развеять их тревоги. – Уильям Пеннингтон окидывает присутствующих взглядом. – Обязаны. Так что, маркетологи, позаботьтесь о том, чтобы выкладки были идеальными. Ассистенты, проследите за тем, чтобы авторы ни в чем не нуждались. И, редакторы, на этих выходных сделайте все, что потребуется, чтобы они остались довольны. Все. Что. Потребуется. Если автор пожелает потратить двести долларов на ужин в «Стейк-хаусе Флеминга», пользуйтесь карточкой компании так, будто мы печатаем деньги. Если автор захочет встретиться с вами в пять утра в субботу и целый день обсуждать свой следующий проект, в полпятого вы должны ждать его в лобби отеля с двумя стаканами кофе. Мне все равно, что вы будете делать, главное, чтобы после этих выходных, сидя в самолете, авторы вспоминали «Пеннингтон Паблишинг» как самое преданное, заинтересованное и стабильное издательство, которое выкладывается на сто десять процентов и делает все, чтобы их книги продавались лучше любых других на рынке. Я хочу, чтобы этот визит они могли описать лишь одним словом – совершен…
Я дохожу до стены и разворачиваюсь, как вдруг слышу странный звук у себя под ногами.
Он похож на скрип целлофана.
«Не может быть», – думаю я и опускаю взгляд. В конце концов, откуда здесь взяться целлофану? Кто стал бы приносить его в переговорную? И с какой стати ему оказаться у меня под ногами?
Но как только до меня доходит, в чем дело, я чувствую вспышку боли в лодыжке. Слышу хруст костей, которые трутся друг о друга так, как анатомически не должны.
Я смотрю вниз и вижу, как моя нога подгибается, будто в замедленной съемке, а тонкий черный каблук заваливается на плюшевый красный ковер. Я выбрасываю левую ногу вперед, пытаясь обрести равновесие, но из-за этого лишь наступаю на пятку Йосси, стоящего передо мной, а затем и вторая лодыжка подворачивается.
Подвернув обе лодыжки, я падаю вперед, по бокам от меня поднимаются со стульев люди, ко мне навстречу летит ковер – гигантский красный омут. Я выставляю руки перед собой за секунду до того, как мое тело беспорядочной массой валится на пол.
Ковер обжигает мне щеку, предплечья, голени. Я смутно слышу, как моя ручка приземляется и с щелчком отскакивает от ковра в нескольких сантиметрах от моего лица. И, к своему ужасу, ощущаю холодок там, где задралась моя юбка, выставив напоказ неудачное нижнее белье, которое я надела с утра. Разумеется, это не могло произойти в две тысячи девятнадцатом, когда я делала депиляцию зоны бикини. Разумеется, это должно было случиться именно тогда, когда я почти оставила параноидальные мысли о том, что однажды попаду в такую ситуацию. Когда я решила, что никому никогда не понадобится разрезать мою одежду после аварии. Что в моем доме посреди ночи не раздастся пожарная сигнализация и мне не придется болтать с соседями на улице в своих старушечьих трусах.
И у меня уж точно не было повода опасаться, что я подверну ногу во время совещания и впечатаюсь лицом в ковер с задранной юбкой.
Однако именно это и произошло.
Возможно, лучший выход сейчас – притвориться мертвой.
Да, хорошая идея. В конце концов, опоссумы так делают, и им помогает. Это биологический метод выживания. Врожденный. Не пустой звук. К тому же никто не смеется над людьми, которые падают в обморок. Это дает им право на поблажку. За спиной можно сколько угодно дразнить человека, который упал ничком, но попробуйте сделать так в относительно серьезной ситуации – и ваше поведение сочтут ужасно бестактным.
Значит, решено. Я притворюсь опоссумом.
Я уже решила устроиться на ковре поудобнее, как вдруг до меня донесся другой звук. Гораздо, гораздо более чудовищный. Будто шелест крыльев сотни голубей у меня над головой.
О нет.
Нет, нет, нет, нет, нет.
Я открываю глаза и вижу, как по воздуху летят все двести тридцать четыре страницы моей рукописи, которые вырвались из золотой хватки зажима, связывавшего их крылья.
Все мысли о предыдущем позоре рассеиваются, я вскакиваю на колени и начинаю хватать парящие вокруг меня листы. Слышу, как в отдалении Уильям Пеннингтон продолжает свою речь, наклоняюсь между ботинок одного из мужчин и крепко хватаю лежащие там страницы. Боковым зрением вижу, что Лайла поднимает те, которые упали к ее ногам.
Именно в этот момент…
У меня начинают пылать щеки, и я вижу, как сотрудники вокруг наклоняются и поднимают листы с пола.
– Спасибо, – говорю я, вставая и забирая страницы у них из рук. – Отлично. Спасибо. Простите. Благодарю, Марта. Спасибо.
Будто жадный дракон, охраняющий сокровище, я как можно быстрее сметаю отовсюду бумагу и, как только кто-то из коллег наклоняется, чтобы поднять лист, меняю направление, чтобы выхватить его.
Я осматриваю помещение.
Половина листов в целости и сохранности.
Проходит полминуты.
Больше половины.
Еще двадцать секунд.
Восемьдесят процентов.
Теперь я бросаю листы Лайле, которая запихивает их в свою гигантскую кожаную сумку. С грустью смотрю на помятые уголки, но расправлять их у меня нет времени. Потом странички будет очень трудно разложить по порядку, но сейчас главное не это.
Я
