пробудиться и окатить слушателя полифонией тонов, аккордов, бряцаний, журчаний и прочих шумов. Человеческое ухо приготовилось принять эти дары окружения, как внезапный хор голосов молотом ударил по барабанным перепонкам.
— Славься-я-я, И-и-исус!
— Славься-я-я, Госпо-о-о-дь!
— Славься-я-я весь Рай, слався-я-я, ами-и-инь!
Яков открыл глаза и огляделся по сторонам. Автомобиль, стоявший посреди московского дворика, волшебным образом испарился. Вместо него из ниоткуда появились белый потолок, зелёные стены и тикающие в углу часы с маятником. Твёрдый асфальт стал деревянным полом, а уличные фонари уменьшились до свечных канделябров.
В передней, у двери, стоял какой-то старик, одетый в коричневую шубу и чёрные сапоги. Он держал в руках предмет, отдалённо напоминавший портмоне. Когда их взгляды встретились, Яков машинально поприветствовал старика кивком. Старик в свою очередь ответил церемонным поклоном.
— Уважаемый! — вдруг раздался со спины мужской голос.
От неожиданности Яков обернулся и увидел трёх взрослых мужчин в зимних шинелях серого цвета, лет сорока-пятидесяти на вид. Первый, самый молодой, имел короткие усы и бритые щёки. Второй являлся обладателем густой бороды и бакенбард. Третий, седовласый и важный, вероятно, был среди них главным. У каждого на шинелях блестели золотые медали и кресты, а на чёрных кожаных ремнях висели сабли.
— Уважаемый, почему не поёте?
— Не понял? — озадачился Яков.
— А что тут непонятного? Господа репетируют песню «Отче наш». Церковно-славянский вспоминают. Голосочки подтягивают. Словом, стараются. А вы? Стоите себе тополем и молчите. Не порядок.
— Подождите, вы кто? Где я нахожусь?
Седой мужчина вопросительно переглянулся с остальными и спокойным тоном произнёс:
— Ну-с, уважаемый, отвечу по порядку. Мы являемся служащими городской полиции города Санкт-Петербурга. Городовые, то бишь.
— Подождите, вы сказали, Петербурга?
— Да-с.
— Какого Петербурга? Где Москва?
— Мы в семистах верстах на северо-западе от неё. Не сказать, что далеко, но и не совсем близко. Золотая середина, вот… по поводу второго вопроса: находимся мы в доме господина Чухоткина, которому вы соизволили небрежно кивнуть.
— Ничего не понял. Вообще ничего.
Седой подошёл к Якову, мягко взял за его локоть и отвёл в другой конец комнаты. Убедившись, что их не слышат, они продолжили беседу:
— Вы что себе позволяете? Задумали всё испортить? Хоть Николаевские времена прошли, а палкой по спине не отменяли! — проворчал городовой.
— Вы себя побейте, авось понравится, — отпарировал Яков и дёрнул к себе руку.
— Не понял… это вы — мне? Сержанту городовой полиции Парамону Ивановичу Порядкину? Ветерану Крымской войны?! — возмутился седой, гордо выпятив грудь с боевыми наградами. — Видать, уважаемый, память у вас короткая. Да-с, обидно. Придётся тогда напомнить: купец Чухоткин — человек обеспеченный. По слухам, его состояние достигает тридцати тысяч рублей. А видите у него в руках кошелёк?
— Вижу.
— Чухоткин — в высшей степени набожный человек. И в такой же степени человек наивный. Он готов заплатить десяток целковых лишь бы послушать песни про Христа. На эти деньги можно пропустить по одной чарке пива в питейном заведении. Понимаете, о чём я?
— Понимаю. Но опять же, я-то здесь причём?
— Притом, мой близорукий недоросль, что являетесь таким же городовым, как и все остальные! — сказал Парамон Иванович и ткнул пальцем в плечо Якова.
Тот перевел взгляд на себя и потерял дар речи. Вместо привычной городской одежды, в которой Яков выходил из подвала, на нём была зимняя шинель. Она сидела практически идеально. Так, словно недавно снимали мерки для шитья. Правда, без медалей и сабли, но эти мелочи нисколько не волновали. Как это произошло и почему?
— Удивлены? — не без иронии спросил городовой.
— Это мягко сказано! — растерянно ответил Яков.
— Привыкайте к открытиям, любезный. Это ещё не самое неприятное, что могло случиться с вами. Так что, не будем заставлять ждать уважаемого купца и начнём славить Спасителя.
После этих слов сержант Порядкин повёл Якова на прежнее место, к остальным городовым. Когда все четверо встали в ряд, Парамон Иванович торжественно произнёс:
— Господа православные! Песнопения в честь Христа Спасителя продолжаются. Запе-вай!
И городовые запели. Запели громко, задорно, со всей широтой русской души. Вот только пением, мягко говоря, назвать это было трудно. Певцы открывали рты, обнажая пожелтевшие зубы, и орали на весь дом куплеты песен.
— Благослови, душе моя, Господи,
Благословен еси, Господи,
Благослови, душе моя, Господи
И вся внутренняя моя, Имя святое Его.
Основной диссонанс в песенные выкрики добавлял Яков. Из-за отсутствия музыкального слуха новоявленный городовой банально «давал петуха» и не попадал в ритм. Церковнославянский язык с присущими архаическими словами и произношением сбивал бедолагу с толку. Дошло до того, что в некоторых куплетах новичок шинельного ансамбля стал гримасничать, напоминая обезьянку из зоопарка. Парамон Иванович заметил эти выходки, поднял правую руку вверх, чем мгновенно остановил пение. В наступившей тишине Порядкин обратился к Якову:
— Вижу, сударь, вы очень стараетесь. Да не в ту степь, понимаете ли, погнали. Непорядок.
— Серьёзно? — раздражённо произнёс Яков. — А вы себя слышали? Вы больше орёте, чем поёте. Тоже мне, оперные дивы. Про песню и говорить не хочется.
— Позвольте-с, — протестовал городовой. — А с песней что не так?
— Что не так? Да всё не так. Скучная она. Конечно, в церкви петь — вопросов никаких. Но здесь, в жилом доме, смысла нет. Будь я на месте хозяина, то копейки бы не дал за такое.
— В таком случае, извольте-с предложить свой вариант.
Яков задумался. Минуту он ходил взад-вперёд по комнате, почёсывая затылок. Затем спросил:
— Значит, про Христа надо?
— Да-с, — ответил городовой.
— А про ангелов можно?
— Можно.
— Знаю я песенку одну. Хорошая такая, весёлая. Правда, автор этого произведения нынче персона нон грата, причём нужно заметить небезосновательно, хотя, думаю, это не важно.
Встав посередине комнаты и собравшись с духом, Яков запел:
— Уже прошло седьмое ноября,
Утихли звуки общего веселья,
Но кто-то движется кругами там, где я.
Должно быть — ангел всенародного похмелья.
Трудно описать эмоции, которые пришлось испытать гостям купеческого дома. Люди буквально хватались за головы, пытаясь облегчить страдания ушей. Растягивая высокие ноты, голос вокалиста от жалобного фальцета переходил в блеяние раненой овцы. Исполнение было настолько невыносимым, что даже уличные дворняги за окном подняли истошный лай. Купец Чухоткин и вовсе упал коленями на пол, уронив кошелёк. Старик охал и ахал, испытывая головную боль. Истязание прекратилось, когда в момент очередного припева певец схлопотал подзатыльник от коллеги с густой бородой и бакенбардами.
В тот же миг из противоположной комнаты донёсся шум: зазвенели колокольчики, заскрипели половые доски и раздался долгий гулкий топот.
— Ох, виноват буду! Ох, виноват! — жалобно завопил старик, не поднимаясь с колен.
— Дядь, успокойся, — обратился к старику Яков. — Ни в чём
