маму — так же, как всех, кто уже исчез. На свой манер я тоже махнула рукой. Видимо, мы походили друг на друга не только внешне. И все же полностью капитулировать я не могу. Где-то бродит мальчик, а уж его-то я должна спасти. Нельзя же, ей-богу, повторять одну и ту же ошибку дважды.
Бенедикт
Мы вышли от Коула, как два каторжника с кандалами на ногах. Судя по часам, стояло утро, но трудно сказать наверняка, потому что даже неба было не видно. По дороге к дому Коула я все гадал, куда они могли отправиться по такой погоде, хотя непросто угадать, что может взбрести в голову этой парочке. Может, малыш что-то забыл снаружи и решил сходить забрать? Он вечно таскает с собой книжку или Магнусову лупу, которую я ему отдал сразу после приезда: думал как-то заинтересовать его, подсластить пилюлю. Для своего возраста он не очень рослый, но все равно выглядит прямо как профессор на прогулке: вечно очечки на носу и книги под мышкой. Благодаря матери он уже в четыре года умел читать и писать, а в шесть знал все четыре действия и устный счет. Как подумаю, что Коул и сложение-то толком не одолел… Когда малыш начинает со мной разговаривать, я чувствую себя полным дураком. Мама старалась учить нас всему, как в школе, но где мне с ним тягаться. Этот щенок любого положит на лопатки. Я прекрасно понимаю: у него все выходит само собой, он не хочет кого-то унизить. Такой уж он уродился, вот и все. «Высокий потенциал», — сказала его мать. И этот «высокий потенциал» она доверила мне, словно я способен его поддержать и вырастить. Она сказала: «Бенедикт, дай слово, что никогда его не оставишь», а я испугался и ответил, что нельзя от меня этого требовать, я не могу жить в этом душном городе, где стоит вытянуть руку — и точно на кого-то наткнешься, где люди холодней и равнодушней любого из наших. Я сказал ей: «Не проси меня остаться здесь, я здесь подохну», а она ответила: «Бенедикт, увези его, куда хочешь, но только не оставляй. Будь всегда рядом». И что я сделал? Притащил его сюда и обрек на гибель. Я не сумел его уберечь. Не сумел научить всему тому, что показал мне мой отец. Не сумел даже передать ему главное, что получает сын от отца.
Фриман
Опять письмо. Все пишет и пишет, будто мы в прошлом веке. Не могу сказать, что меня это очень устраивает: зрение у меня все хуже, давно пора заказывать новые очки, но она отвергает все другие средства связи, да и, честно говоря, их здесь не так чтобы слишком много. Интернета нет, мобильник еле ловит. Вот она и пишет по письму в неделю, когда больше, когда меньше. То напишет всего несколько слов, а то страницы и страницы, и все повторяет свои наставления, как будто я не выучил их наизусть за то время, что тут торчу. Забирать письма надо на почте, хотя я теперь и не езжу туда каждую неделю. А смысл? Поначалу мне еще было что рассказать, и вроде ей этого хватало. Теперь, с возрастом, стала поторапливать, наседать. Ей кажется, я чего-то недоговариваю. Вот съездила бы сама в эти края, посмотрел бы я на нее. Здесь жизнь течет в ритме природы и очень, очень неторопливо. Долгие месяцы зимы, без всяких событий, когда надо занимать себя чтением, мелким домашними делами и починками… и летние месяцы, если это можно назвать летом, когда мне надо делать дело и при этом вести хозяйство, а я для этого слишком стар. Ждать я умею, это не проблема. Я столько лет шлялся по свету, что могу без труда окопаться на одном месте и сидеть спокойно. Но иногда мне кажется, что я как будто схоронил себя заживо. Я столько прождал впустую, надеясь, что жизнь наладится, подстерегая знаки судьбы, а теперь достиг того возраста, когда время — роскошь, и его остается все меньше. Здесь можно все забыть и жить забытым всеми. Лишь бы она сама не забыла, что отправила меня сюда, на край света, и вспомнила это теперь, когда я, видимо, нашел ответ на ее вопросы. Не торчать же мне здесь до скончания века. Мне это точно не по возрасту.
Коул
Давненько уже топаем. Бенедикт решил, что лучше идти на снегоступах, а не брать снегоход. На нем и по следу не пойдешь, даже если разглядишь какой след, и в канаву свалишься, глазом не успеешь моргнуть. Я прицепил на лоб большой фонарь и захватил запасные батарейки. Чтобы не разрядились на морозе, завернул в носок и сунул под ремень. Этой хитрости научил меня все тот же старый Магнус. Когда я приехал сюда, то знал не больше младенца, но он терпеливо мне все объяснял, словно помогая наверстать упущенное время. Он научил меня ставить капканы, подбирать лески, разделывать тушки животных, мездрить шкуры, то есть снимать с них мясо, хоть это и не самая приятная работа, а потом еще научил идти по следу, распознавать диких животных и понимать, что́ за добычу ты преследуешь и еще — как не стать самому чьей-нибудь добычей. Он дал мне больше, чем мой собственный отец за всю мою жизнь, тот лишь колотил меня каждый раз, когда я попадался ему под руку, да так, чтоб я пожалел, что на свет родился. Магнус научил меня всем этим штукам и ни разу даже не поинтересовался, что меня сюда привело. Не думаю, что он задавал такие вопросы кому-нибудь из тех парней, что появлялись у него на пороге. И еще он научил меня, уходя, не гасить в доме свет, и так же сделал Бенедикт. Мы знаем, что значит для того, кто заблудился, увидеть свет в ночи или в снежную бурю. Это вроде как для моряка увидеть маяк среди шторма. Значит, рядом есть люди и у вас есть шанс выжить в борьбе со стихией. Мы, как могли, пробирались тропинкой, которая начинается от дома Бенедикта, на дорогу не выходили. Он говорит, что надо как бы влезть в шкуру мальчонки, но кто знает,
