следы. И, дескать, непонятно, какие люди. Ладно?.. Пусть шлют мужиков и фельдшера на Сердце-Камень. Может, придется лекарствами лечить упавших с самолета.
— Давай, я поеду за ними — у меня глаз молодой. И по-русски ты плохо говоришь.
— Не-е-ет, внучка, — упрямствует Балагур, — люди чужие. Я свой век прожил, мне не боязно. А тебе одной к ним не следует идти. Ежели упавшим нужна пища — у меня в мешке пять больших чиров. Ежели одежды нет — у меня оленьи шкуры. Закутаю их. Говорю, не мешкай, езжай к Ивану Алексеевичу. Дескать, я сам тебя отправил.
Балагур сунул за голенище трубку и, переваливаясь, заковылял, увлекая за собой упряжку, к Волчьему оврагу. Настя проводила его взглядом. Вздохнула: «Что же я?» Подняла собак. Взметнув серебристую легкую пыль, нарта заскользила, полетела по белой целине.
Светлый день быстроног — когда расставались дед с внучкой, солнце, прощаясь, зажгло снег золотыми огоньками.
Дед Балагур щурится, озирая знакомые места, ищет у родной тундры подсказки...
Добрый торговец Америкэн
Когда-то очень давно возле Волчьего оврага стоял худой продымленный тордох. У охотника ламута, который здесь жил, не было ружья и оленей — с десяток тощих лаек, пара ржавых капканов, и все.
Очаг в тордохе разжигала молодая жена. Ее звали Муочча. Ламут не унывал, не уставая, бился с нуждой и мечтал, что Муочча родит сына, помощника ему.
И вот однажды, ранней и холодной осенью, заветной мечте ламута суждено было осуществиться. А тундрой в ту пору владели мрачные злые духи. На черной упряжке носилась от тордоха к тордоху голодная смерть. Много семей унесла...
Роды у Муоччи были трудные. Натерпелся ужасу бедный ламут, пока не обожгло сердце радостью: в тордохе кричал младенец. Сын!..
Ослабевшая, обескровленная Муочча лежала, не в силах шевельнуться. Шепотом просила мужа раздобыть кусочек мяса. Иначе, мол, не будет у нее молока, и сыночка кормить нечем.
Прикинул ламут: к кому обратиться? Не ехать же в богатые яранги у Большой реки — десять кёс[4] пути. А ближе — тоже безоленные ламуты, они и рады помочь, да сами в чистых зубах ковыряют.
Якутские купцы в то лето не завезли товаров. Долетел слух, что на земле высоких деревьев и больших племен меж людьми вспыхнула кровавая вражда. Люди убивают друг друга, и купцы прячут добро.
У ламутов накопилось немало песцов. Да что толку? Негде обменять их на провиант. Курят мох, пьют пресный кипяток...
Все радовались, когда приплыл на большой белой лодке, называемой «яхтой», торговец Америкэн. Чай, табак, мука у него! Все понесли шкурки Америкэну, он неподалеку от Сердце-Камня обосновался. За десять песцов давал одно ружье, десять патронов. И не говорили: «Мало!» Говорили: «Добрый торговец Америкэн».
И бедный ламут, у которого родился сын, поспешил к Америкэну, везя две свои последние песцовые шкурки. Это были самые лучшие шкурки, самые пушистые и самые мягкие. Ламут приберег их, чтобы завернуть в теплый мех голенького сына.
Богатый Америкэн должен иметь мясо — только он может спасти мальчика и роженицу.
Америкэн на своей морской лодке часто пил «жгучую воду», поэтому его лицо сделалось красным, как медный таз. Он небрежно встряхнул шкурки, привезенные бедным охотником, выпятил толстые губы — подул, пробуя ворс, и швырнул эти шкурки на ворох пушнины, за спину себе. И сказал, что мяса не даст.
Ламут долго просил доброго Америкэна, говоря, что привез ему самые лучшие шкурки, таких никто на берегу не добыл. Тогда Америкэн подозвал молодого прислужника, черного, как сажа, с круглыми вытаращенными глазами, и о чем-то распорядился. Тот ушел, но вскоре вернулся с пустыми руками. Америкэн дал подзатыльника молодому прислужнику, опять отослал его.
На этот раз черный малый принес и поставил перед ламутом грязную железную банку, пробитую гвоздем. Америкэн сказал: внутри ее спрятано то, о чем просит настойчивый бедняк.
Ламут, довольный, возвратился к жене и сыну. Распорол банку острым ножом, увидел мясо. От запаха его потекли слюни, но сам охотник даже не полизал лакомства. Муочча ела и хвалила, что вкусно.
Ночью зашелся в плаче ребенок. Отец встал, чтобы подложить его к материнской груди. Но Муочча — видит он — кусает в кровь губы, громко стонет.
«Что с тобой?» — спрашивает он.
«Желудок мой горит...»
Ламут видит страдания жены, но облегчить их не в силах.
«Спаси... Умираю...» — молит она.
В страшных муках прожита ночь. А утром в тордохе уже не было Муоччи, верной подруги неунывающего бедняка. Лежало на собачьих шкурах мертвое, холодное тело.
Догадался ламут: погубило жену мясо из банки, которую дал Америкэн взамен его песцов. Напоив кое-как сына тепловатой жиденькой ушицей, он схватил эту банку с остатками завернутой в железо отравы и поехал к Америкэну. Не думал, что станет делать, какими словами отблагодарит «доброго» торговца...
Напрасно ламут гнал собак — еще на рассвете Америкэн уплыл от Сердце-Камня.
Ни другим летом, ни через две, ни через десять зим не показалась на море большая белая лодка Америкэна.
...А горюющего вдового ламута люди по старой памяти все звали Балагуром.
Кто они?
Следы незнакомцев выманили Балагура из горловины Волчьего оврага, откуда, как и ожидал старик, «упавшие с неба», сойдясь продолжали путь вместе — снова к морю, и над самым обрывом.
Косая, твердая скула берега, подставленная ветру, почти обнажена — снег тут выдувало. Старик с трудом находил, куда ступали люди, и уже опасался, как бы не сбылось предупреждение Насти, и он не оплошал, старый следопыт.
Но собаки начали выказывать беспокойство. Молодые глупыши — те сразу тявкать. Вдруг понесли под обрыв. Старик еле удержал. Шел теперь мелким шажком. Было ясно: встреча близка...
Уловил аромат дымка.
«У костра, гляди-ка, греются! А где?..» Сумеречная тундра пустынна — издали бы огонь заметил...
Пахучая сизая струйка кудрявилась из-под крутизны, из глубокой расщелины, забитой снегом.
«Э-э, упрятались на ночевку!»
Псы взбеленились: чужие люди рядом. Усмирял и голосом, и рыбой.
Из норы в сугробе высунулась голова и вмиг исчезла.
«Почему прячутся?» — удивился Балагур. В его представлении по-другому должны вести себя люди, скитающиеся в поисках жилья.
Собаки мало-помалу унялись, и Балагур спустился к норе. Дыра заткнута белой материей. Неуклюжий в застывшей коробом кухлянке, протиснулся внутрь.
Нора оказалась довольно вместительной, тщательно утоптанной. Под ногами расстелена та же белая материя, какой вход занавешен. Посредине дышит теплом маленькая
