обнял ее за плечи; почувствовав, как женщина задрожала от нахлынувшего снова горя, он разволновался.
– Ты была права, дорогая Чечина. Никто не знает меня лучше, чем ты. Ну а теперь присядь и расскажи. Я до сих пор не могу в это поверить...
Он пододвинул ей стул, и Чечина упала на него, достав носовой платок, чтобы вытереть глаза. Затем высморкалась и наконец вздохнула:
– Рассказывать-то почти нечего. Все произошло так быстро!.. В тот вечер твоя кузина Адриана приходила на чай, и вдруг госпоже княгине стало дурно. У нее ничего не болело, только появилась странная усталость. Тогда госпожа Адриана уговорила ее прилечь и отвела в спальню. Через минуту ваша кузина спустилась и сказала, что ее сиятельство не будет обедать, но велела мне приготовить немного липового отвара.
Я поднялась к вашей матушке, когда настой был готов, но бедняжка не захотела пить его. Она даже немного рассердилась, заявив, что госпожа Адриана – упрямица и заставляет ее глотать то, чего она не хочет. Тогда я объяснила, что мой липовый отвар, подслащенный медом, успокоит ее нервы и что, на мой взгляд, она выглядит не лучшим образом, но я прекрасно поняла, что только раздражаю ее; госпожа пожелала, чтобы ее оставили в покое и дали уснуть. Тогда я поставила сосуд с отваром на ночной столик, пожелала ей спокойной ночи и спустилась в холл, посоветовав Ливии не беспокоить хозяйку.
Но на следующее утро, когда Ливия поднялась в спальню госпожи с утренним завтраком на подносе, я услышала крики и рыдания девушки. Мы с Дзаккарией бросились наверх… и поняли, что госпожи Изабеллы больше нет с нами и что… о Боже мой!
Альдо позволил ей с минуту поплакать у него на плече, превозмогая собственную боль, затем спросил:
– Кто такая Ливия?
– Та из двух девушек, что повыше, – ты видел их, когда подплывал к замку. Она и Приска, вместе с нами двумя, заменили всю прежнюю прислугу: мужчины ушли воевать, а многие женщины, слишком старые и очень напуганные, захотели вернуться в свои семьи. И кроме того, уже не хватало средств на содержание такой уймы народа. Венжурина, горничная твоей матушки, умерла от гриппа, и на ее место взяли Ливию. Добрая малышка, между прочим, хорошо выполняла свои обязанности, и госпожа княгиня была ею довольна.
– А что сказал врач? Я прекрасно знаю, что моя мать никогда его не приглашала. Однако при таких обстоятельствах вы должны были вызвать доктора Грациани?
– Уже два года он парализован и не встает со своего кресла. А тот, что пришел, говорил о сердечном приступе…
– Но ведь это странно, не так ли? Матушка никогда не жаловалась на сердце, а после смерти отца вела скорее размеренный образ жизни…
– Я абсолютно с этим согласна, но, как сказал доктор, достаточно одного...
И в этот момент вошел Дзаккария, который, видно, не хотел, чтобы его жене пришлось одной разделить первый тяжелый миг с тем, кого она считала своим сыном. Покрасневшие глаза Чечины, скорбное лицо Альдо ясно говорили о том, каков был их разговор. Их состояние тут же передалось Дзаккарии:
– Какое великое горе для нас, дон Альдо! Душа этого дворца ушла вместе с нашей любимой княгиней...
Слезы навернулись на его глаза, но Дзаккария взял себя в руки и сообщил, что только что позвонил нотариус, мэтр Массария, чтобы узнать, не соблаговолит ли князь Морозини принять его до полудня, если, конечно, он не слишком устал с дороги.
Немного удивленный и обеспокоенный такой поспешностью, Альдо согласился на этот первый визит: в половине двенадцатого ему будет очень удобно. У него как раз останется время по-настоящему заняться туалетом.
– Ванна готова, – объявил Дзаккария, вновь обретший свой торжественный тон. – Я помогу вашему сиятельству!
– Об этом не может быть и речи! Там, откуда я прибыл, мне пришлось справляться со всем самому. Постарайся только найти в гардеробе хоть что-нибудь подходящее для меня сейчас!
Обиженный дворецкий покинул кухню. Морозини вернулся к Чечине, чтобы задать ей последний вопрос: не слышала ли она о приезде в Венецию графини Вендрамин?
Лицо Чечины сразу потухло, опустилась какая-то невидимая штора. Она расправила плечи, выпятила грудь, как оскорбленная курица, и заявила, что ничего об этом не знает, но, слава Богу, шансов на приезд графини нет никаких!
Морозини ничего не оставалось, кроме как улыбнуться: он ожидал подобного ответа. Объяснить это было довольно трудно, но Чечина, как правило поощрявшая любовные авантюры Морозини, почему-то возненавидела Дианору Вендрамин. Разумеется, она не была с ней знакома, но рыночных сплетен и того факта, что Дианора – иностранка, для Чечины было вполне достаточно. Несмотря на космополитизм Венеции, ее маленький народ испытывал к «северянам» антипатию, которая частично объяснялась долгим периодом австрийской оккупации, а Дианора была датчанкой.
Этой девушке, дочери разорившегося барона, не было и восемнадцати лет, когда она пробудила безумную страсть в душе одного из самых знатных патрициев в Лагуне; он женился на ней, хотя был на добрых сорок лет старше невесты.
Через два года Дианора стала вдовой: ее супруга убил на дуэли румынский господарь, покоренный нордической прелестью и аквамаринового цвета очами молодой женщины.
Альдо Морозини познакомился с ней за несколько месяцев до объявления войны, в рождественскую ночь 1913 года, на праздничном ужине у леди Грей, известной красотки, которая принимала в своем дворце Лидо космополитическое, довольно разношерстное, но элегантное и зажиточное общество. В этот вечер графиня Вендрамин впервые появилась в свете после трехлетнего отсутствия, связанного со смертью ее супруга. Столь скромное поведение позволило ей избежать многих унизительных ситуаций: поговаривали, что румын был ее любовником и что именно она придумала такой способ избавиться от богатого, но осточертевшего ей мужа.
При ее появлении – молодая женщина приехала поздно, как раз в тот момент, когда гости готовились пройти к столу, – все разговоры сразу оборвались, настолько сильное впечатление произвела она на присутствовавших: молодой модельер Пуаре облачил ее в бледно-серый шелковый панбархат с синим отливом, будто инеем усыпанный мелким хрустальным бисером, плавные линии платья с высоким лифом, перетянутым под грудью, облегали стройное тело, никогда не знавшее корсета; молодая женщина была похожа на цветок, чуть тронутый морозом. Платье сужалось книзу, стягивая лодыжки, достойные танцовщицы, и точеные ножки, которые выглядывали из-под запаха, слегка приоткрывавшего их и переходящего в шлейф. Длинные и узкие рукава доходили почти до пальцев, унизанных бриллиантами, а глубокий остроконечный вырез декольте, заканчивающийся только у лифа, позволял оценить восхитительные плечи и заметную округлость прелестных грудей. Диадема в две
