гребешки, до заветного валуна, где его не раз баловала удача.
Жаль, прежнее настроение развеялось. Бесконечно одиноко чувствовал он себя под этим небом, представшим вдруг таким безнадежно высоким, что страшно становилось глядеть в голубые скважины, где гуляла стужа и струились световые столбы: то ли обычные лучи иззаоблачные, то ли копья небесного воинства. А может, и вовсе колонны, косо подпирающие зенит, — ничего не поймешь в такое утро.
Как замолк мотор, шум реки стал отчетливо слышен, шорох таяний, дальние отзвуки подвижек и обрушений.
Высокий берег с редкими лиственничками теневым клином лежал на воде, по которой студеный парок завивался, точь-в-точь, как над прорубью. И такая везде несказанная красота ощущалась, что слезы подступали к горлу.
Отрешенность, немота, грусть светлая и вместе с тем сумрачная. Все грустило вокруг: отвалы прозрачные, черным зеркалом обтекающие лодку, суровые камни и глянец латунный, которым, как свыше, отмечен был добычливый омут.
На переменчивость вод и небес берег отвечал хмурым однообразием. Однако и в нем таилась вещая приглушенность, скупая, прямо-таки подвижническая умеренность. И как за сердце хватала, как щемила она, освобождая от всяческой суеты. Жаль, что ненадолго.
Мечов знал уже, что ни настроения, ни ощущения удержать нельзя. Едва коснулся человека прилив высокой сути, как мысль ускользнула за глухую завесу. И нечего вспоминать и глупо задерживаться. Хоть расстаться никак невозможно, да любоваться уж нету сил. Только бесплодное раздражение или равнодушное скольжение невидящим взглядом. День ото дня, год от года нужно копить мимолетные ощущения, и тогда, быть может, что-то однажды откроется в сердце, высветится из мрака, как молнией озарит.
Оттого, наверное, и прикипают люди всей душой к Северу, что разлито в нем потаенно угадываемое откровение, без которого муторно человеку на земле, беспокойно. Повсюду приметы духовной мощи угадываются. В пятнах лишайников на окатанных черных валунах, в неброской белизне галечных отмелей, в поросших мохом стволах пихт и лиственниц. Каждый яр, как погост, каждое дерево, как темный насупленный скит. И конечно, ветер еще, переменчивый, резкий. Он и солью, и стужей дохнет, и терпкостью тополиных почек, и хинным привкусом ив.
Влекомая течением лодка незаметно проскользнула в затон и понеслась вдоль берега, заваленного плавником и ржавеющим хламом, уродливо обнажившимся со снеготаянием. Вечная мерзлота не принимала все растущие груды металлолома. Вывозить их на материк было дорого, перерабатывать — негде.
Привычные мысли прокручивались в голове Мечова, когда проносило его мимо завалов, где между вывороченных корней темнели консервные банки и всевозможные емкости из-под горючего. Заботы привычные одолевали, но не остро, не раня памяти, не задевая сердца. Был он весь полон грустным очарованием и тем предощущением близкого озарения, которое постоянно влекло и никогда не сбывалось. Возможно потому, что просто времени недоставало побыть наедине с собой, с глазу на глаз остаться с выпуклым окоемом, где играла то медная прозелень, то лиловая пена, то беспросветная синева.
Вот и теперь, едва правый борт чиркнул о камень, вросший в русло, под которым трехсотметровым слоем лежала мерзлота, схватился Мечов за спиннинг, предусмотрительно приведенный в боевую готовность.
Несильно взмахнув упругим удилищем с пропускными кольцами из дымчатого агата, бросил блесну в самую середку светлого пятачка, где рябь так и лоснилась янтарным жиром. Едва тяжелая рыбка с тройником на хвосте нырнула в волну, отпустил рычажок и позабыл обо всем на свете. Полностью отключился. Роскошная норвежская катушка, взведенная на автомат, с завидной скоростью выбрала лесу. Андрей Петрович осмотрел блесну, щедро отмеченную острыми зубами лососевых рыб, и бросил наново. Теперь он крутил барабан уже сам, вручную. Лишний раз хотел поиграть чудо-снастью, сразу поймать тот особый пронзающий до нутра рывок, за которым последует тяжкое тупое сопротивление и начнется единственная в жизни работа, когда останавливается время и саднящая боль кровоточащих пальцев воспринимается как наивысшее блаженство.
Пришлось сделать множество холостых забросов, раз за разом возвращая моторку к исходному камню, прежде чем рука ощутила легкое напряжение. Андрей Петрович затаил дыхание, по тут же понял, что ошибся и ничего на крючке нет. Едва ли он мог прозевать поклевку. Скорее всего видимость нагрузки создавала играющая против сильного течения блесна.
Зевать на такой быстрине не приходилось. Случись что — развернет лодку боком и бросит на гладкий диабаз, где даже лишайник, и тот не сумел удержаться. Но приведи господь, если заглохнет мотор.
Не доходя до воронок, остервенело будоражащих темный омут, Мечов плавно развернулся и вновь повторил заход. Блесна упала далеко от лодки. Без всплеска, отвесно канула в глубину. Еще не начиная мотать, Андрей Петрович каким-то шестым чувством угадал, что на сей раз удалось, клюнуло. И не какой-нибудь чир или муксун, а именно он, хозяин…
Ощутив мертвый рывок книзу и в сторону, Мечов поспешил отпустить лесу, но не настолько, чтобы рыба могла уйти за перекат, откуда ее уже не выцарапаешь никакой силой. Поводив удилищем, которое сгибалось в дугу, он уперся пробковым концом в ременную пряжку и попытался подтянуть добычу поближе к лодке. Но едва схватился смотать слабину, как рыба ответила таким отчаянным броском, что затрещала катушка. Пришлось отпустить стопор, потому как леса грозила лопнуть. Уж опять маячили валуны и билась нечистая пена. Заход на заходом Мечов терял драгоценные метры. Когда же выходило так на так, считал, что добился: успеха. Хоть и сильна была рыба, но не могла она бесконечно тянуть, разрывающее челюсть железо, неизбежно должна была вымотаться.
Когда Мечов, сам усталый от напряжения и азарта, вдруг почувствовал, что удилище гнется уже не так угрожающе и миллиметровая жилка много легче ложится на барабан, у него задрожали руки. Накручивая изо всех сил катушку, он потерял бдительность и едва не угодил в воронку, беснующуюся в безысходной близости от камней. Еще бы мгновение, и не увернуться. Продолжая накручивать, он свободной рукой вцепился в ручку мотора и уже собирался врубить на полный, как рыба совершила отчаянный смертельный прыжок. Сверкнув серебряным радужным боком, лишь чуточку тронутым чернью, которой покрывается крапчатая чешуя в речной подо, таймень сиганул на перекат. Шмякнувшись о камень, изогнулся кольцом и канул в омут.
Мечов отчетливо видел вспененный столб, оскаленную черную голову, ртутное, как из ствола исторгнутое тело. Что случилось за этим растянутым, как
