столкнула его судьба, заикнулся насчет водокрутов во дальними валунами.
— Кто не рискует, тот в тюрьме не сидит, — отшутился Мечов, стремясь поскорее отделаться. — Да и свежей тайменины ой как охота, — он блаженно потянулся, почесал живот под колючим свитером грубой шерсти и решительна застегнул молнию штормовки. — Видишь? — махнул рукой в сторону причала, где возле сарайчиков с лодками дымились костры. — Сплошная фиеста…
— Ну, держи ухо востро, — предупредил сосед, затаив завистливый вздох. — В заводь, небось, пойдешь?
— Ну, — нетерпеливо мотнул головой Мечов и без лишних церемоний поспешил расстаться с разговорчивым сослуживцем, так некстати вынырнувшим из дверей булочном.
Купив теплую и влажную еще ржаную буханку, уложил ее в рюкзак, где рядом с укутанным в телогрейку термосом лежали консервы и фляга со спиртом, и заспешил под уклон, пританцовывая на ходу. Легко себя чувствовал, уверенно. Каждая жилка трепетала от бьющей через край нетерпеливой радости.
Все было заготовлено еще с вечера: безотказный спиннинг норвежский, подсачник, багор и даже пропитанный бензином обломок диатомового кирпича, чтобы без всяких хлопот запалить костерок.
Погода, тоже, можно сказать, баловала, пророчила удачу. С юга задувал несильный устойчивый ветер, очистившееся небо приветливо лучилось студеной голубизной. Дымилось на солнце, как сжиженный газ в дьюаре.
Сложив вещи в свою видавшие виды дюралевую «Казанку», Мечов отомкнул замок, бережно завернутый в промасленный полиэтиленовый мешочек, и вынес из железной конурки мотор. С «Вихрем» в одной руке и запасной канистрой — в другой, косолапо затрусил по дощатому пирсу, мокрому и затоптанному сотнями таких же, как у него, резиновых сапог.
Когда мотор вдоволь прочихался и, после долгих усилий взял нужную устойчивую ноту, Андрей Петрович описал широкую дугу и, махнув рукой приятелям, которые еще возились на берегу, дал полный газ. Ощущая как днище бьется о враз отвердевшую воду, чуточку убавил скорость и прямиком нацелился на белый бакен.
С безотчетной грустью, навеянной небом и пасмурной водой, подумал о том, как мал, в сущности, заполярный город, самовластно внедрившийся в заповедные просторы, где человек всегда был лишь случайным кочевником, перегонявшим оленьи стада от гор к океану и от океана к горам.
Промелькнули мосты и провисающие над рекой фарфоровые бусы электропередачи, сваи причалов, краны, уродливые, потемневшие от снега бревенчатые стены складских помещений с глубокими, как амбразуры, незрячими оконцами. Остались позади пирамиды железных бочек, свалки ржавого металлолома, и с резкой неожиданностью первозданный неприветливый берег — близко, чуть не рукой достать — открылся.
Только трубы заводов, составлявших малую часть единого, исполинского в своем размахе горно-металлургического комбината, еще долго виднелись на горизонту, бледно-зеленом, застывшем. Неподвижной выглядела и бесконечная пряжа исходившего из них разноцветного дыма. И лиловые узкие облака в немыслимой обесцвеченной высоте, с которыми незаметно сливался этот холодеющий дым, и багровая, запекшаяся понизу пена — тоже казались лишенными малейших движений.
Как мираж, привидевшийся в пустыне, как нераскрытая тайна, изгладился город.
И сразу темнее навис берег, тоже обездвиженный и завороженный.
По течению еще изредка несло ледяные обсоски, но в сумеречной глубине донная галька проблескивала и холодная пена перемывала гранитное зерно в корешках прибрежного тальника. Отчетливое мельтешение их желтой и бледно-розовой бахромы приковывало взгляд, невольно ищущий перемен. Набегавшая рябь монотонно колыхала устлавшие дно прошлогодние ветки, потонувшие мелкие листья. Мылкая накипь, колебля щепу и лесной сор, лизала выступившие валуны, меж которыми косичками завивались струи. Но стоило поднять голову, и муаровый узор ряби сглаживался, и там, где река скупо отсверкивала, как прокатанный лист, незыблемо отражался левый лесистый берег, расчлененный на узкие зеркальные полосы. Отсюда до цели уже близехонько было.
Мечов прислушался и различил, невзирая на тарахтение мотора и переплеск, унылый протяжный звон. Не отпуская руля, привстал. Сощурив рысьи глаза, настороженно осмотрел берега и фарватер. Углядев справа по ходу бочку из-под солярки, намертво застрявшую на галечном плесе, разочарованно дернул плечом.
Срывая и унося тускло-радужную пелену, как в бубен, била в железное днище тугая струя.
Все было обыкновенно в окружавшем его скупом и бедном на сочные краски мире. Сотни раз видел он и эту необъятную панораму, в чем-то похожую на декорацию и неправдоподобную дымную пряжу, которая стыла в густой облачной синеве. Саднящие краски безначального восхода, незаметно переходящего в бесконечный закат, уже не томили его непонятной тоской, как в первые годы. Но в глубине души он знал, что будет вспоминать нее это, когда вернется, раньше ли позже, на материк. Как уже вспоминал, безотчетно тоскуя о них, где-нибудь в Ялте или Сочи.
Почему-то всегда приходило на память одно и то же: пунцовый, курящийся ржавыми протуберанцами шар у самой кромки мертвого леса и протяжные всхлипы куда-то летящих серых гусей. В такие минуты он даже отчетливо слышал, как вторила им река, играя в сотни и тысячи опустошенных бочек, как призывно аккомпанировал басовыми струнами высоковольтных линий истекающий в туман электрический ток.
Слишком безропотно объяла тундра дымящие трубы, нити газопроводов, вышки ЛЭП и эту жестяную тару, которую вместе с плавником разносили во все стороны освобожденные ото льда реки. Все приняла, все вобрала в свое вечное лоно, приобщив к таинствам сокровенных камланий. Как приобщала с незапамятных времен дымные струйки стойбищ, рокот бубнов и посвист оленьих нарт, летящих по наледи. Пока, во всяком случае, дурман багульника одолевал едучее дыхание серы, а перегретый нечистый пар, осев средь болотных кочек, тысячекратно возрождался для жизни. Питал ручьи и реки, наливал колдовским соком бледные мухоморы и еще какие-то призрачные грибы, чьи невидимые споры вспыхивали в осенние ночи зеленой фосфорной пылью.
Экологические размышления не мешали Мечову зорко следить за фарватером. Метров за сто до валуна, отшлифованного льдами и вылизанного течением, он сбросил газ и направил «Казанку» в заливчик — прямо к золотистому пятачку, озаренному светом, полыхающим в облачных полыньях. Переменившийся ветер гнал к берегу, чуточку наискосок, и холодным приливом обжимал на спине штормовку. Рыба при таком ветре скорее всего стояла где-нибудь на глубине, противоборствуя придонным течениям, и не было никакой уверенности, что она прельстится на блесну. Но попробовать несомненно стоило, раз уж он все равно решился выехать в такое переменчивое, исходящее сыростью утро и добрался, невзирая на гудящие по реке
