дачах (например: залежей макарон), — то и проснулась затемно; лежала, размышляя о не свойственном ей режиме, какой здесь у нее, кажется, установился.
Она не помнила, зачем, но когда она только собиралась, то решила прожить здесь неделю.
Как ни считай, получалось — шесть. Значит, с наступившим, еще два. Вроде бы, рыба хорошо ловится под дождем (она бы не поручилась, что не придумала это сама). Но загубить еще кузнечика — и если напрасно? — вроде бы кто-то сказал (а кто ей мог сказать, кроме старшего из соседнего дома, — которые уехали), что рыбы в реке вообще нет. Совсем дура?
Два дня представали каким-то бесконечным сроком — и один уже начался.
Снаружи было прохладно. Свитер; куртка, застегнутая до зубов; целлофан в этот раз не взяла. Обходя лужи, двигалась по дороге. Справа на пригорке кладбище.
Кладбище покинутым не выглядело — ну да, только что же посещали. Остановилась на самом краю. Дата смерти на камне; она разобрала — кажется, 1956-й. Медальон с различимым лицом.
Год рожденья потерт. На фотографии была старушка. Ничего умиротворяющего тут не было. Нелепость происходящего поразила ее со всей очевидностью. И что?
В разрывах облаков просияло солнце. Она стояла, как прикованная. Старушка не знала о ней ничего; ее вообще не было уже сорок лет. А до этого была — долго. Старалась, или может не старалась, жила как придется. И когда умерла, плакали родственники? — плакали. Но не так, как если бы умер ребенок. А какая разница?
Уходила с кладбища с острым ощущением поражения. Кладбище утопало в цветах — положенных на могилы; но гораздо больше — растущих вокруг полевых. Все длили этот бесконечный процесс жизни, этот бесконечный день, где каждая отдельная потеря несущественна. Старушку эту никогда она не забудет. Никогда? Никогда.
Стояли серые дома; одна смерть — смерть; много смертей — стихийное бедствие. С холодным сердцем отмела. На том краю — церковь; если обернуться — виден деревянный купол, «без единого гвоздя строили». Тоже нет. Надо было раньше, сразу, когда пришла.
Свернула с дороги, и пошла в поле, репьями вся обцеплялась. Ничего не собирала; желтые какие-то цветы — она вспомнила: «зверобой». Захотелось есть; хоть одно человеческое чувство. Из дому она выскочила не позавтракав, может теперь появится к картошке аппетит. Сходить по смородину — теперь, когда без дождя. Перебьется.
* * *
— Тук-тук, кто есть!
Она вскочила, покачнувшись от сна. Сон? — нет, не сон.
Окна окрашены вечерней зарей, а в дверь уже всунулось лицо — лицо? Нет, скорей рожа. Ничего так рожа, кирпичная щека, волосы белые, длинные, почти как у нее.
— А они говорят: финская шпионка приблудилась; говорю — где шпионка? Турысты это, тут были, пятого года. Фильм хотели снимать. Ноги в тормашки — и побёг…
Вошел по-хозяйски, разговаривая еще за порогом, сразу к столу. Широкоплечий. Лицо изборождено морщинами и загаром. Может, и пятьдесят, может, и тридцать — хотя как тридцать. Если они сказали — «десять лет». Хотя они скажут; а что это означает на самом деле — неизвестно; она уже ничего про них не понимала. «Туристка»… «Шпионка»?.. Она сразу всё вспомнила; сразу поняла: где она и кто он.
Пришелец тем часом бухнул мешок на стол. Выгрузил — хлеб? Белый! Круглый каравай; масло — сливочное!
Понатужившись, он извлек и выставил на доски трехлитровую банку, про которую она решила, что это сок: она такой помнила в советских магазинах.
— Бражка, — опроверг человек, смеясь голубыми глазами на кирпичном лице: — женьшшины любят. В Октябрьске варят — слил чипишок.
— Нет! это… Спасибо! Я не буду. — Она спохватилась: — У меня картошка! — метнувшись к печи. Когда только вернулась — поставила; не варила; хорошо — увидела бардак очищенным кладбищем взглядом, махнула веником — вдруг зайдут — «девочки живут». Кто зайдет? — нет никого.
Есть!
— Не хочешь — заставим… Шутка. Я — буду. — Выложил круг колбасы, завершая немыслимые чудеса.
— Ну: поручкаемся, — осушил стакан неспешными глотками.
Раз! — разгорелось сразу; печка натопленная, мощная тяга. Чай поставить — чаю нет — чёрт! надо было рвать зверобой.
Она поднялась наконец с корточек; рассовала по карманам — как у всякого курильщика, у нее были: и спички, и зажигалка.
— А можно… — робкими шажками подошла к столу.
— Жми, жми. Оголодала тут, худоба.
Она прервалась, чтобы возразить: — Я не голодная. Просто я такого хлеба, белого, не видела… кажется, что месяц! — удивилась. — Я же еще ехала…
— Тебя как-то звать? — он наклонял банку над опустевшим стаканом. — Лена? Меня — Георгий. Будем здоровы.
Она удерживалась, чтобы не начать пихать сразу в рот, отрезала ножом — маленькие куски, мазала маслом — культурно. Он это увидел — отломил полкольца, двинул ей. — Жми, не чинись. Ну, дела… Ты как же тут, забрелась в глухомань — потерялась, ли что?
— Нашлась. Мне рассказали, по карте нарисовали… — она покривила языком: — Туристы. — Слово было оскорбительным: дураки с фотоаппаратами, она к себе его не применяла. Кто она? Человек. — …Другие. Не те, что вы видели. Не фильм. Они хотели ехать, я попросилась… но не собрались. А я — собралась.
— Порадел — сделал, — поддержал он, наполняя стакан в третий раз.
— Вы на местных не похожи, — осмелела она. — С вами хоть можно разговаривать. А то такое чувство — я спрашиваю, а меня не понимают…
Георгий закусил колбасой.
— В милицию хотели сдать, — спокойно
