ломаном финском языке объяснил извозчику, куда тому следует ехать. — Да, совсем забыл, вот ещё… — хлопотливо добавил он, протягивая князю ключ от дома. — А на его казённой квартире тоже кое-какие вещи остались: книги, бумаги, мебель… Что с этим делать прикажете? Ведь всё это тоже теперь ваше.
— Гм… — задумался Навроцкий. — Книги и бумаги, пожалуй, пришлите мне в Петербург, а мебель возьмите себе или делайте с ней что хотите.
— Благодарю вас, Феликс Николаевич, — сказал полковник, испытывая явное удовольствие от предложения князя. — У покойного был отличный письменный стол из карельской берёзы.
— Спасибо вам, Пётр Алексеевич, за участие.
— Прощайте, князь.
Коляска быстро покатилась вдоль стены кладбища по гладкой брусчатке, лоснящейся после покрапавшего из нечаянной тучки дождика. Полковник с минуту постоял, глядя вслед экипажу, и не спеша побрёл домой…
2
Убаюканный мерным покачиванием на рессорах, Навроцкий впал в дремотную задумчивость и не сразу заметил, как кончился дождь, как чистенькие улочки Гельсингфорса сменились хорошо укатанным шоссе, точно ножом прорезавшим массив соснового леса. После дождя особенно остро пахло хвоей, и, глубоко вдохнув свежий запах, он преодолел в себе желание закурить. Вспомнив, что накануне отъезда из Петербурга получил два письма, на которые второпях не успел даже взглянуть, он извлёк их из саквояжа.
Письма, судя по датам на штемпелях, были отправлены в один и тот же день августа 1912 года. На узком и продолговатом конверте первого из них, запечатанном небольшой сургучной печатью с вензелем А. В., адрес Навроцкого был написан аккуратным женским почерком. Но даже если бы конверт был девственно белым, без обратного адреса и вензеля, князь безошибочно узнал бы отправительницу: от письма исходил тонкий аромат хорошо знакомых ему духов. Из всех известных ему петербургских женщин такие духи были только у молодой княжны Анны Фёдоровны Ветлугиной, и, прежде чем прочесть письмо, ему захотелось вдоволь ими насладиться. Медля открыть конверт, он снова и снова подносил его к лицу, вдыхая благоухание, вызывающее в памяти волнительные образы недавнего прошлого. Петербург, театр, тонкие завитки, падающие на шею княжны из-под подобранных сзади волос, маленькая родинка на спине над правой лопаткой — всё вдруг живо встало у него перед пазами. Сколько раз мчался он в театр не ради оперы, а ради её полупрофиля, который украдкой созерцал всё представление; сколько раз вдыхал этот сладостный, колдовской запах, когда оказывался возле неё в фойе; сколько раз провожал взглядом фигурку княжны до самой дверцы кареты, за тёмным стеклом которой, отражавшим фонари театрального подъезда, лица её уже нельзя было различить. Он помнил все её платья, в которых она появлялась в ложе: розовое с волнистыми сборками, голубое с узкими бретельками на плечах, лиловое с мелкими пуговицами на спине, белое, плотно облегавшее упругий бутон её тела… Помнил он и все настроения, которые привык угадывать на её лице, — всегда разные, как и её платья.
Незадолго до отъезда из Петербурга Навроцкий имел счастье быть представленным Анне Федоровне. Несколько коротких разговоров в петербургских салонах, разговоров ни о чём, каждый раз прерываемых её многочисленными знакомыми, несколько па, сделанных вместе на двух-трёх балах и взволновавших его до головокружения, — вот и всё, чего он добился в этом недолгом ухаживании за княжной. Насколько глубоким было его чувство, он и сам ещё толком не мог понять, но очевидно было одно: Анна Федоровна не на шутку занимала его воображение.
Наконец Навроцкий, сорвав сургуч, распечатал письмо. Анна Федоровна писала, что их семейство уже вернулось из тверского имения в столицу по причине сырой погоды, что матушка её, Софья Григорьевна, задумала завести литературные журфиксы и что князь, который, вероятно, скоро вернётся в Петербург, будет на них желанным гостем. Навроцкого это письмо приятно удивило. И хотя из него не было ясно, для кого он будет желанным гостем — для самой Анны Федоровны или для её матушки, да и тон письма был совершенно приятельский, это неожиданное внимание к нему со стороны княжны он тут же истолковал как некоторый успех.
Отправителем второго письма был Иван Карлович Шнайдер, управляющий делами и поверенный Навроцкого, нанятый им недавно взамен попросившегося на покой старика Тихона Родионовича, который прослужил не один десяток лет у родителя Феликса Николаевича и ничего не смыслил в биржевых операциях, так увлекавших князя в последнее время. Всю свободную наличность и деньги, вырученные от продажи унаследованного от отца имения, Навроцкий решил пустить в дело, поручив Шнайдеру заняться инвестицией в строительство железной дороги, а также помещением части капитала в бумаги телефонной компании и картонной фабрики. Письмо от Шнайдера пахло дешёвым немецким табаком и не сулило ничего хорошего. Навроцкий засунул было его, не читая, в карман, но передумал и открыл конверт.
Как он и предполагал, письмо от управляющего оказалось далеко не столь же приятным, сколь первое. Строительство железной дороги откладывалось, так как по новым расчётам требовало гораздо больших затрат, чем предполагалось ранее, и вся затея ставилась теперь многими под сомнение. Подрядчик уже пригрозил потребовать немедленного покрытия расходов на разработку проекта и подготовительные работы, и Навроцкий рисковал потерять вложенный в дело капитал. В довершение всего курс акций картонной фабрики, владельцем крупного пакета которых князь недавно стал по совету Шнайдера, стремительно упал по причине опустошительного пожара на ней. Ходили слухи, что фабрика не была даже застрахована, и именно поэтому, а не из-за амурной истории, как писали газеты, один из её главных владельцев на днях свёл счёты с жизнью в своей шикарной квартире в Копенгагене. Встал вопрос о продаже акций ввиду возможного дальнейшего падения курса. По словам Шнайдера, неважно шли дела и у телефонной компании, и её бумаги тоже следовало бы продать. Управляющий жаловался также на невозможность застать Навроцкого по телефону и просил его о безотлагательном свидании, чтобы князь самолично мог принять важные решения.
«Зачем мне управляющий, не способный обходиться без моего участия?» — подумал Навроцкий, несколько раздражаясь, но тут же вспомнил, что Шнайдер, ходивший дотоле в секретарях у покойного мужа графини Леокадии Юльевны Дубновой и приглашённый им, Навроцким, на место управляющего по её совету, имел ряд рекомендаций от уважаемых в Петербурге лиц и что до сих пор у него не было повода усомниться в добросовестности этого немца. Поразмыслив, он решил, что Шнайдер, пожалуй, прав и что в дальнейшем следует принимать большее участие в собственных делах. Как бы ни был хорош управитель, да не верь Власу, а верь своему глазу.
Навроцкий не привык слишком круто менять планы, и, вероятно, ему было
