пальцами по посоху и что-то произнесла. Спустя мгновение, кухня ожила. Ножи выскочили из ящичков и принялись лихо нарезать траву, стебли и особые корешки. Ложка вырвалась из руки и начала самостоятельно помешивать зелье. Скатерть на столе вдруг взмыла в воздух и вытряхнула в окно крошки, огонь в камине затанцевал с удвоенной силой, а кресло теперь покачивалось чуточку медленней.
— Смотри-ка, не забыла еще, — довольно прошептала Гвел, прикрыв глаза.
— Это и есть слова?
— Они самые, — кивнула наставница. — а теперь иди на улицу и к вечеру узнай хоть одно слово.
Два дня спустя
Эш проводил на улице все свое свободное время, коего у него было немало, но так и не постиг ни одного слова. Гвел не уставала подкалывать его по этому поводу, иногда одаряя особо мерзкими обзывательствами.
Мальчик же испытывал то, что больше всего подходит под «раздражение». Он чувствовал, как все вокруг пытается заговорить с ним. Как в шелесте крон звучат таинственные смешки, в шуршании травы — веселые рассказы, в скрипе деревьев — мудрые поучения, а в практически беззвучном беге облаков — рассказы о далеких странах.
Эш, растворяясь в этих звуках, почти дотягивался до сути слова, но стоило ему хоть немного сосредоточиться, как все обрывалось. Шелест вновь был простым шелестом, скрип больше не наставлял и поучал, а облака действительно бежали беззвучно.
— Эй, олицетворение человеческого порока!
Эш отряхнул штаны и вернулся на кухню. Гвел, как и всегда, качалась в кресле-качалке, неотрывно смотря на каминное пламя. Может она видела в нем совсем не то, что Эш? Во всяком случае в треске поленьев наверняка слышала что-то особое. Впервые в жизни, мальчик-полукровка ощутил нечто, похожее на «желание». Он более чем «предпочел» бы научиться понимать этот странный язык.
— Да, хозяйка.
— Я тебе уже говорила, что погублю если еще раз так скажешь?
— Так это было позавчера, — парировал Эш.
— Позавчера, — повторила Гвел. — а за зельем молодуха так и не зашла…
Её и без того мутный взгляд помутнел еще сильнее, становясь совсем уж слепым.
— Вот, возьми, — она указала на свой посох. — он, пока может, будет верно служить тебе. А сейчас приготовься.
— К чему?
— К тому, что тебя начнут молоть жернова судьбы, как бы пошло это ни звучало, — старуха хмыкнула и взяла в руки нож. — Королева сделала первый ход и игра началась. Ты уж не серчай, за то что я с тобой так обходилась. По другому не умею.
— Да я и не обижен.
— Знаю, — кивнула Гвел. — плохо, что не обижен. Как без обиды радостным-то стать? Ты уж, мальчик, — последнее слово далось ей особенно сложно. Видимо, хотела выругаться. — постарайся все же найти себя. Старая Гвел была бы рада знать, что вырастила не монстра, а волшебника.
Эш что-то почувствовал. Запах железа, привкус меди и далекое карканье голодного воронья. В действительности ничего этого не было, но ощущение не покидало мальчика с посохом в руках.
— Почувствовал? — спросила старуха. — вижу, что почувствовал. Значит не даром распиналась. Ну, прощай, демонское исчадье, раздери тебя безгрудая суккуба, поимей тебя распоследний бродяга, чтоб отсохло твое мужское естество и сгнило нелюдское сердце.
Зеленые зубы сверкнули в подобие улыбки и в дом ворвался молодой мужчина лет двадцати пяти. Деревенский крестьянин с острой рогатиной наперевес. В серых глазах мерцала пелена ярости, а натруженные руки сжимали самодельное древко с приделанным к нему перекованым лезвием косы.
— Ведьма! — крестьянин разве что слюной не брызгал. — это ты мое дите извести хотела!
— Не я хотела, а жена твоя, — засмеялась Гвел. — не твое оно потому что!
— Убью!
Эш не мог ничего поделать. Он лишь стоял и смотрел, как наставница произносит слово и оживают ножи, взлетая в воздух. Вот только приказ жрица так и не отдала. Крестьянин перемахнул через кухоньку и вонзил рогатину в спину старухи, протыкая насквозь черствое сердце, не успевшее размякнуть за проведенные восемь лет в лесу.
Упал черный платок, разметались серебряные волосы и в свете пламени сверкнуло клеймо рабыни. Нет хозяйки более непреклонной и немилостивой к своим слугам, нежели судьба — королева самих богов.
— Тварь, — сплюнул убийца, вытаскивая лезвие.
Со звоном упали ножи, а Эш все так же стоял и смотрел на умершую старуху. Наверное, он должен был испытать хоть что-нибудь — укол пониже сердца или давящий комок в горле, но мальчику было все равно. Он не различал жизнь и смерть.
— А ты, видать, её гомункул, — процедил крестьянин. Перехватив рогатину, он пошел прямо на Эша. — староста отвалит мне нехилую суму, если я принесу ему голову искусственного ублюдка.
На самопальном лезвии танцевали отсветы пламени, а полукровка чувствовал, как горло сжимает вовсе не ком, а холодные пальцы. Смерть уже была готова забрать его с собой.
Эш выставил перед собой посох, собираясь защищаться. Он все так же не видел разницу между жизнью и смертью, но не собирался отправляться к богам. Он еще не выучил ни одного слова, а значит не исполнил приказа наставницы.
Мальчик не мог себе позволить не исполнить приказа — так его вырастили. И это была единственная эмоция, которую он понимал — приказ.
— Разноцветные глаза, — процедил крестьянин, усмехнувшись жалким потугам защититься. — Проклятый уродец.
Странно, но из уст убийцы это действительно прозвучало как ругательство. Все же есть разница, когда говорят без злобы и когда за набором звуков таится желание убить.
Эш смотрел на языки пламени, ухмыляющиеся с лезвия и чувствовал, как его конечности наполняет жар. Как бурлит варево, стонущее под ласками каминного пламени. Как быстрее бежит сердце, заполняющееся огненным безумием. И в миг, когда Эш уже почти сгорел в этом огне, он услышал слово.
Оно не было похоже ни на что в этом мире. Ни на один слышимый звук, ни на какой-либо язык, на котором говорят смертные и бессмертные. Потому как в этом слове заключалась вся безграничная суть огня, его смертельный жар и дарящее жизнь тепло. Его ярость, готовая пожрать бескрайний лес и его кроткость, смиренно согревающая путника в холодную ночь.
Огонь поглотил Эша, наполнил его до краев, а потом слыхнул через уста вместе со словом.
Заживо горящий крестьянин кричал так громко, что испуганные птицы слетели с веток и понеслись по небу. Они рассказывали
