Не знаю, как деревням, но нам нищета в ближайшие годы не грозила.
3
— А теперь аукцион! — весело кричал через стол хмельной Храповицкий. Его черные, обычно колючие глаза сейчас были шальными и игривыми. — Продается знаменитый сексуальный гангстер по имени Пахом Пахомыч! Любит все, что шевелится! Девчонки, налетайте! Сделайте подарок своим престарелым бабушкам! Недорого! Сто долларов.
— Вместе с обезьяной! — радостно вторил ему Плохиш. — Слышь, они — прям братья-близнецы. Не отличишь, в натуре! От обоих в кровати, между прочим, спасу нет! Я бы сам купил, да денег мало!
Плохиш, с честью прошедший сегодня горнило суровых испытаний, был сам не свой от счастья. Не зная, как выразить Храповицкому свою признательность, он не отходил от него ни на шаг, поминутно обнимал и нес всякую чушь. В своем желании угодить он притворялся пьянее и глупее, чем был на самом деле.
Между тем, приговоренный к праздничной распродаже Пахом Пахомыч, уже совершенно невменяемый, сидел поодаль и, вскидывая падавшую на грудь голову, бессмысленно таращил остекленевшие глаза. В кемпинге Плохиша, посреди топорной деревянной мебели, за длинным столом, уставленным бутылками и блюдами, мы шумно отмечали победу. Грохотала музыка, слышались взрывы мужского хохота и женские визги. Во главе стола на сей раз расположились не мы с Храповицким, а Плохиш и Николаша Лисецкий, провозглашенные героями дня. Мы с Храповицким скромно сидели на углу.
В отличие от Плохиша, увалень Николаша действительно был пьян. В утренних баталиях он не принимал участия, но ощущал себя именинником, и с его добродушного розовощекого лица не сходила блаженная улыбка. Рубашка на Николаше была расстегнута до пупа, открывая белую безволосую грудь, которая, несмотря на Николашину молодость, безвольно свисала жирными складками.
Кроме них были еще Виктор с Васей, Паша Сырцов и Пономарь, приглашенный по настоянию Виктора. Разумеется, привезли и Пахом Пахомыча, без издевательств над которым не проходило ни одно наше совместное мероприятие.
Разномастных девушек было, как обычно, в достатке. Человек тридцать или около того. Некоторых из них, например двух Лен, замужних фавориток Плохиша, и толстую Юлю, которая однажды куролесила с нами в ресторане, я помнил с прошлого раза. Были, впрочем, и новенькие. Еще не привыкнув к нашим застольям, они слегка дичились.
Настроение у всех царило превосходное, и даже Виктор был благодушен. Единственным, кто несколько омрачал картину бесшабашного веселья, был Пономарь. Проект, сплотивший нас с губернатором и вливший в наши ряды Плохиша и Николашу, не сулил Пономарю радужных перспектив. Возглавлявший в незабытом еще прошлом список самых богатых людей области, он отлично понимал, что остался за бортом большого бизнеса, и явно испытывал досаду. Приглашать его на наше веселье было, наверное, не очень деликатно со стороны Виктора, хотя не пригласить было бы еще хуже.
Внешне Пономарь старался держаться как ни в чем не бывало, пил за нас и желал нам удачи. Но улыбка на его круглом, младенческом лице с блестящей лысиной и трогательными ямочками на щеках была несколько вымученной. Кстати, желая продемонстрировать понимание им торжественности момента, он приехал на вечеринку в костюме и галстуке. И не угадал. В отличие от него, мы все были одеты неформально. Главные трудности теперь были позади, и нам хотелось забыть об условностях. Эта разница в одежде почему-то лишний раз подчеркивала, что на том празднике жизни мы были хозяевами, а он являлся всего лишь гостем.
Съехались мы довольно рано, часов в шесть, и с таким напором взялись за спиртное, что к половине восьмого поздравительные речи сменились нестройными выкриками. Потом и вовсе начались пляски, и несколько голых девушек исполняли у стола лесбийские танцы с энтузиазмом, компенсировавшим недостаток умения. Остальные смеялись и аплодировали, подбадривая их.
Виктор клеил десятидолларовые купюры на обнаженные и потные дамские тела, и портреты советских вождей, зачем-то развешанные Плохишом по стенам мрачного банкетного зала, с суровым осуждением взирали на падение наших нравов. К восьми вечера трезвыми оставались лишь двое: я да обезьяна.
Обезьяна была изюминкой сегодняшнего вечера. Плохишу ее подарила братва, в связи с его новым назначением. Она являла собой небольшое длиннохвостое свирепое создание, лишенное всякого обаяния. Кажется, это была макака или, скорее, макак, чрезвычайно деятельный и на редкость злобный. До того как стать собственностью Плохиша, с которым он имел отдаленное сходство в силу своего рыжеватого окраса и привычки почесываться, он жил у кого-то из бандитов и к природной агрессии успел добавить плохие манеры. Вероятно, сказывалось и вынужденное воздержание, связанное с отсутствием подходящих особей женского пола.
Макак непрерывно грыз клетку, плевался, и если кто-то приближался к нему, принимался отрывисто вопить и швыряться банановой кожурой. Первое время Плохиш был в восторге. Но позже, осознав, что макак дрессировке поддаваться не собирается, Плохиш несколько остыл и задумался, что делать с подарком дальше. Вероятно, этим и объяснялась его попытка присовокупить обезьяну, или, точнее, обезьяна, к Пахом Пахомычу, когда Храповицкий, решив, что пришла пора забав, объявил аукцион по продаже своего дальнего родственника.
Торги между тем шли не особенно бойко. Желающих приобрести осовелого Пахом Пахомыча за сто долларов не находилось.
— Вы только поглядите, какой экземпляр! — возмущенно надрывался Храповицкий, перекрикивая музыку. — Зверь! Девчонки, если такого не купите, всю оставшуюся жизнь локти кусать будете. Он, кстати, и по хозяйству сгодится!
Пахом Пахомыч издавал нечленораздельные звуки и грозно топорщил усы.
— Саня! — обращаясь к Пономарю, взывал Плохиш. — Тебе же работники нужны для твоих ресторанов. Есть человек и обезьян. Возьми обоих! За двоих — скидка. Двадцать долларов. В натуре, Сань, бананы чистить. Хотя мое мнение, что лучше купить обезьяна. Он жрет меньше. И коньяк не пьет.
Пономарь смущенно посмеивался и крутил лысой головой. Приобретать Пахом Пахомыча, равно как и макака, Пономарь не видел надобности.
Пахом Пахомыч совершил над собой усилие и с трудом оторвал подбородок от груди.
— Я не продаюсь! — промычал он.
Его реплика вызвала новый взрыв хохота.
— Слышь, Вов, — не унимался Плохиш. — Если твой коммерсант не продается, давай его хотя бы поженим!
— Давай! — оживился Храповицкий. — А на ком?
— Да на обезьяне! Кому же он еще нужен? Верно говорю, Николаша? — И он хлопнул Николашу по плечу. В ответ тот только икнул.
— Так они же оба — мужчины! — возразил Храповицкий. Было видно, что идея насильственной женитьбы Пахом Пахомыча ему нравится, и он поощрял Плохиша к ее развитию.
— Обезьян — тот, конечно, мужчина! — серьезно подтвердил Плохиш. — А Пахомыч — нет!
— Как так? — притворно удивился Храповицкий.
— Он же у вас все тащит! — объяснил изобретательный Плохиш. — Значит, он крыса! — Плохиш оскалился и пощелкал мелкими частыми зубами, изображая крысу. — А крыса, она женского рода. Короче так, Вов! У меня есть обезьян. У тебя — крыса! Надо их поженить!
