друидическом знании. И тому и другому я предавался с не меньшим рвением, чем летним урокам военного мастерства.
Сознаюсь, это было непросто. Порою я чувствовал, что разрываюсь на части, как ни оберегали меня Блез и Давид, а более заботливых наставников не было еще ни у одного мальчика. Наверное, иначе и быть не может, когда так сильно хочешь все сразу. Мои учителя видели, как я себя изматываю, и огорчались.
— Не стоит себя так терзать, Мирддин, — как-то сказал мне Блез в тоскливый промозглый зимний вечер, когда я тщетно пытался затвердить длиннейшую «Битву деревьев». — Тебе совершенно необязательно становиться бардом. Погляди вокруг — многие и без этого живут.
— Мой отец, Талиесин, был бардом. Хафган говорит — величайшим бардом всех времен.
— Так он считает.
— А ты нет?
Он рассмеялся:
— Разве можно перечить верховному друиду?
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Ладно. — Он надолго замолчал. — Да, твой отец был величайшим из нас, более того, он был мне другом и братом. Но... — Он предостерегающе поднял палец. — ...Талиесин был... — Блез снова надолго замолк и слегка дернул плечами, раздумав говорить то, что уже было начал. — Но не каждый может стать тем, кем он был, или достичь его высот.
— Я обязательно стану бардом. Я буду стараться изо всех сил, Блез. Обещаю.
Он покачал головой.
— Дело не в старании, Сокол.
— А в чем? Чего ты от меня хочешь? — захныкал я. — Только скажи.
В карих глазах наставника светилось сочувствие; он хотел, как мог, мне помочь.
— Ваши дары различны, Мерлин. Ты не можешь стать своим отцом.
Тогда я не воспринял его слов, но потом много раз воспоминал.
— Я стану бардом, Блез.
Я Мерлин, и я бессмертен. Что это — каприз природы? Дар матери? Наследие отца? Не знаю, как такое случилось, но это правда. Не знаю я и другого — откуда берутся слова, что наполняют мою голову и падают с уст, словно пламя, на хворост людских сердец.
Слова, образы... так есть, было и будет... Мне довольно взглянуть. Чаша черной дубовой воды, тлеющие угли в костре, дым, облака, самые лица людей — я гляжу, и мгла расступается, и мне удается чуть- чуть заглянуть на спутанные тропинки времен.
Бывали ли такие времена?
Нет! Ни столь великих, ни столь ужасных. Знай люди, что грядет, что ждет последнего из них, затрепетали бы, сникли, закрыли головы и заткнули рты плащами, чтобы не завопить. Неведение — их благословение и проклятие. Но я знаю; я, Мерлин, всегда знаю наперед.
Глава 2
У мальчишки глаза, как у хищной птицы, — сказал Максим, кладя руку мне на голову и заглядывая в лицо. Ему ли было не знать — вот уж у кого был взгляд хищника. — Ни у кого не припомню таких — словно желтое золото. — Улыбка его полоснула, как нож. — Скажи мне, Мерлинус, что видят твои золотые очи?
Странный вопрос для семилетнего мальчика. Но в мозгу моем возник образ: меч — не широкий и короткий, как у легионеров, а длинный кельтский — заостренная книзу певучая молния. Рукоять — бронза, обвитая серебром, — увенчана царственным аметистом. На камне резной Орел Легиона, яростный и горделивый; лучи света сходятся в его черном сердце, и сам он горит глубоким и ровным огнем.
— Вижу меч, — сказал я. — Рукоять серебряная с лиловым камнем, на нем вырезан орел. Это императорский меч.
И Максим, и владыка Эльфин — отец моего отца, стоящий рядом со мной, — изумились, как будто я изрек великое и страшное пророчество. А я всего лишь сказал, что вижу!
Магнус Максим, командующий британскими легионами, с любопытством уставился на меня:
— А что еще ты видишь, дружок?
Я закрыл глаза.
— Вижу кольцо королей: они застыли в круг, словно камни. Посреди женщина на коленях, в руках у ней Меч Британии. Она говорит, но никто ей не внемлет. Клинок ржавеет, всеми забытый.
Римляне повсюду видят знамения, но вряд ли он ждал чего-то подобного именно от меня. Мгновение он смотрел в упор, и я почувствовал, как его пальцы у меня на макушке ослабли. Потом он резко отвернулся и сказал:
— Король Эльфин, а ты все так же крепок. Не размяк на мягкой земле.
Они с дедом под руку пошли прочь: двое старых друзей, двое равных.
В то утро, когда он приехал, мы были в Каеркеме. Я объезжал пони, подарок Эльфина, торопясь приучить его к узде за несколько дней, остававшихся до отъезда домой. Черно-белый конек оказался сущим козленком. Простое дело превратилось в настоящую войну между моей волей и его, причем главные потери несла моя сторона.
Солнце садилось, поднимался туман. Лесные голуби возвращались на свои гнезда, в неподвижном, пронизанном вечерним светом воздухе носились стрижи. И тут я услышал то, от чего окаменел и обратился в слух: ритмичный, гулкий рокот, от которого дрожала сама земля.
Киалл, дедушкин воевода, взглянул на меня и встревожился:
— В чем дело, Мирддин Бах? Что случилось?
«Мирддин Бах», называл он меня, «маленький сокол».
Вместо ответа я повернулся лицом к востоку и, бросив веревочную уздечку, припустил к крепостному валу, крича на ходу:
— Быстрей! Быстрей! Он идет!
Если бы меня спросили, кто идет, я бы не нашел ответа. Однако стоило нам выглянуть в щель между заостренными бревнами, как стало ясно — к нам приближается кто-то важный. Вдалеке, в долине, мы различили двойную извивающуюся линию — колонну на марше. Она двигалась на северо-запад, и рокот, который я слышал, был боем походных барабанов и мерной поступью ног по старой дороге.
Свет уходящего дня блестел на щитах, впереди качались значки с орлами. Над колонной клубами вилась пыль, позади тянулись обозные фуры. Там было не меньше тысячи человек. Киалл только раз взглянул за частокол и тут же послал дружинника к лорду Эльфину.
— Это Максен, — подтвердил тот, когда подошел к нам.
— Вот и я смекаю, — загадочно отвечал Киалл.
— Давно его не было, — промолвил мой дед. — Надо готовить встречу.
— Думаешь, заглянет к нам?
— Разумеется. Скоро стемнеет, ему надо будет где-то остановиться на ночлег. Отправь к нему почетную стражу.
— Сейчас отправлю, господин.
И Киалл быстрым шагом направился через каер. Мы с дедом продолжали следить
