Василия его не трогали.
В избу за ними вошли два человека, в которых Василий узнал Сновида Изечевича, конюха киевского князя, и Дмитра, конюха Давыда Игоревича. Они следовали за телегой на расстоянии, и вот теперь, когда настало время казни, перестали прятаться и обнаружили себя.
Остальное инок помнил плохо. Сцены вспыхивали перед его глазами словно сюжеты церковных фресок, выхваченных из темноты светом лампады, когда идешь с нею по коридору. Сновид Изечивич принес откуда-то и расстелил прямо на земляном полу войлочный ковер, после чего они вместе с Дмитром схватили князя и попробовали повалить, однако это им не удалось. Василько сопротивлялся, как противится степной вольный конь, наброшенной узде. Удар его руки, усиленный железным запястьем, сшиб Дмитра с ног и расквасил давыдову конюху нос. Сновид Изечивич, испугавшийся вида крови сообщника, свистнул подмогу.
В комнату ввалились еще четверо, свергли князя на пол и связали руки веревкой, да так, что он не мог ими пошевелить. Отломали доску с полатей и придавили грудь Васильку Ростиславичу так крепко, что несчастная жертва на некоторое время лишилась чувств. Отец Василий, не в состоянии помешать злу, совершавшемуся у него на глазах, взирал на происходящее со смесью боли и гнева. Но что мог поделать тщедушный старец против вооруженных людей? Ну, конечно, он мог молиться! И Василий принялся молиться, шепча слова истово и свирепо, словно укоряя ангелов и архистратигов в бездействии.
Воины Христовы не слышали Василия, а, может, их ждали где-то в другом месте, где помощь их была нужнее, и где страдали сильнее, чем страдал сейчас теребовльский князь. Зато молитва, как показалось иноку, словно живая вода подействовала на князя Василька. Он очнулся и с шумным вздохом, помогая связанными в кистень руками, скинул с себя доску, на концах которой сидели Сновид с Дмитром. Тогда приспешники содрали еще одну доску, и наложили обе на грудь Васильку, и придавили на этот раз так, что внутри у князя что-то хрустнуло, он застонал и пронзенный нестерпимой болью перестал сопротивляться.
Тогда к распластанному на войлоке телу подошел кудлатый мужик с ножом, как потом узнал Василий, то был Святополков овчар Берендий, а изба, где совершилось злодеяние, служила ему жилищем, сама же овчарня находилась сразу за домом. Берендий опустился на одно колено и неловким жестом попытался вырезать Васильке глаз, но промахнулся глаза и вместо этого распорол всю щеку до подбородка. Страшный шрам от этой раны остался у князя до самой его смерти, словно неизгладимая отметина братской любви.
Во второй и в третий раз погрузил овчар свой нож в очи князю и вынул ему оба глаза, и текла кровь из пустых глазниц, и казалось будто плачет Василько Ростиславич кровавыми слезами, как однажды в Выдубицком монастыре плакала миром и елеем икона Богородицы, привезенная с Афона.
Князь лежал словно мертвый. Не шелохнулся, не вздрогнул даже когда мучители облили лицо водкой, чтобы прижечь раны. Берендий сразу после экзекуции куда-то исчез, наверное, ушел к своим овцам. А Сновид с Дмитром, сняв с Василька кандалы и развязав веревки, завернули его в ковер, от крови из серого превратившегося в коричневый, выволокли в четыре руки на улицу и бросили на самую телегу, в которой и привезли его всего несколько часов назад. Попу Василию казалось, что с тех пор как они покинули киевский двор прошла целая вечность, хотя полночь едва только миновала.
Пока Василька укладывали на телегу, пока укрывали полушубком, инок заметил двоих вооруженных конников, стоявших чуть поодаль. И еще одного, совсем неразличимого в черноте ночи, присутствие которого угадывалось по звуку копыт, беспокойный конь таинственного пришельца переступал с ноги на ногу и тихо ржал, чуя товарищей. Спешно тронулись в путь. Сновид Изечевич остался, Дмитр уселся на козлы с возницей, отец Василий устроился на телеге рядом с телом князя, двое всадников ехали за телегой, иногда обгоняя ее, но потом возвращались назад. Что стало с тем, кто прятался в темноте Василий не знал, но его крайне занимала личность этого некто. Загадка разрешилась только по прибытии на место назначения.
Василий робко поинтересовался у Дмитра, куда они едут и получив ответ «во Владимир» приготовился к долгой нелегкой дороге. До Владимира на Волыни было четыреста с лишком верст.
На следующий день, когда достигли Здвиженя, переехали через мост и остановились на торжище в центре города, только тогда разрешил Дмитр переодеть князя. Василий аккуратно развернул ковер, выпростал руки из рукавов и как можно бережнее стянул с Ростиславича окровавленную сорочку. Как драгоценную реликвию отнес одежду в храм, стоявший прямо здесь, на площади. Попадья, бывшая в то время в церкви, взялась постирать ее. Охранники же пошли в харчевню обедать, стеречь слепого князя им показалось излишним. Иноку же кусок в горло не шел. Попадья, вышедшая с чистой, но еще влажной от стирки сорочкой, всплеснула руками от жалкого вида Василия, вернулась и вынесла кусок пирога с визигой и кружку кваса. Одного его отпустить не захотела и засеменила рядом к тому месту, где была брошена телега с Васильком.
Увидев лицо князя с запекшейся кровью, женщина залилась горькими слезами и спрашивала, за что сотворили такое с несчастным, и в чем его вина. Инок рассказал, как все происходило.
Попадья принялась надевать сорочку на Василька и почувствовала могильный холод, исходивший от плоти его.
– Умер, отец мой, твой князь, – произнесла она дрожащим голосом, и как бы оправдываясь, – отмучился горемыка сердечный.
Инок по-бабьи всплеснул руками, исторг из уст протяжный крик, кинулся к Васильку, взял его голову в руки, начал тереть щеки в надежде, что попадья обозналась, что не мертвый он, а только без сознания. Лицо князя и вправду сразу же порозовело и наполнилось красками, грудь высоко поднялась, вдохнула воздуха, сделала несколько глубоких вдохов, после чего князь кажется совсем очнулся, высохшие губы его зашевелились и сумели произнести: «Где я?»
– В Здвижене городе, – отвечала попадья, утирая платком слезы, катившиеся у нее по щекам.
В следующий раз князь попросил воды, Василий поднес ему ко рту кружку с квасом и придерживая руками голову, помог напиться.
И еще больше очувствовался Василько Ростиславич, плечи его расправились шире, поникшая голова поднялась. Он ощупал себя, понял, что нет на нем сорочки и сказал:
– Зачем вы сняли с меня сорочку? Лучше бы я в ней смерть принял и свидетельствовал перед Богом о преступлении братьев.
Вскоре вернулась стража и велела не мешкая отправляться в путь. Дороги в ноябре делались неровными. Жидкая грязь, которую месили колеса и копыта, от
