людям, поскольку большая часть студентов родилась в то время, когда пламя фронтовое уже не полоскалось на нашей земле, не сжигало ее.
Позднее Москалев часто встречал одного парня из команды Зиганшина, фамилия его была, кажется, Федотов; парень учился в техникуме, ходил в роскошной куртке из хорошо выделанного хрома, к которой был привинчен орден Красной Звезды, зиганшинец не пожалел дорогую куртку, проткнул её шилом, сделал дырку для награды.
Выпивал он крепко, как помнил Москалев, потом, после техникума, парень этот куда-то исчез — наверное, уехал по распределению работать в каком-нибудь сибирском городке и растворился в нем. Обычная история.
Но все равно эпопею сержанта Зиганшина люди помнили долго, нет-нет, а в разговорах тема эта возникала вновь и вновь, — особенно в Приморье, в среде военных моряков (гражданские моряки, надо отдать должное, говорили тоже), люди гордились ребятами, тем, что те получили боевые ордена.
Хотя чего гордиться-то? Просто мужикам повезло, очень повезло, а вот повезет ли их коллеге Москалеву, томящемуся в чужой стране, кто знает? Кто ответит на этот вопрос?
4
Шло время. Боль потихоньку начала отпускать — что-то в его организме заживало, — само по себе заживало, без лекарств, криво, косо, как-то еще, красная пелена перестала появляться перед глазами, уже можно было потихоньку работать, держать в руках гаечный ключ и пассатижи.
Он не пропал, — охочему до работы, рукастому человеку всегда найдется дело, Геннадий отремонтировал ланчу Луису — вальяжному, рано поседевшему чилийцу, под жгучими лучами здешнего солнца седина его не то, чтобы выгорала, а превращалась в солому — яркую желтую солому, и Луис походил на европейца, какого-нибудь скандинава или вепса.
Лицо его всегда украшала добродушная улыбка, он, наверное, даже спал с улыбкой, и по нужде ходил с широкой, от уха до уха улыбкой, словно бы заранее поздравлял себя с тем, что успешно опорожнился.
Пока шел ремонт ланчи, Москалев на ней и жил. Капитанскую каюту он обшил деревом — тонкими, пахнущими смолой рейками, запах от них стоял какой-то северный, российский, рождающий тепло в груди, — ну будто бы он находился дома, у себя в Приморье, где много хвойных лесов.
Когда ланча была отремонтирована и наступила пора съезжать с нее, перемещаться на другую шхуну, он застрял на Луисовой "Ритте" — решил дня три-четыре отдохнуть, помассировать себе плечо, поразминать немного левую руку. Все-таки она действовала не так четко и покорно, как рука правая. Скорее всего, сросшиеся связки огрубели, ткань одеревенела.
Хорошо, что он задержался на ланче Луиса, это спасло судно.
Через две ночи на третью с океана пришел коварный тягун. "Ритта" была привязана к огромному сухогрузу, — таким небольшим судам, как шестнадцатиметровая ланча, места у причальных тумб почти нет, они привязываются к крупным судам, — и где-то часа в три ночи под днищем "Ритты" начало раздаваться глухое шуршание, словно бы шхуна дном своим терлась о песок или гальку.
Но проснулся Москалев не от этого звука, а от острого ощущения тревоги, чего-то очень болезненного. На такие ощущения он всегда обращал внимание, особенно в море — считал, что на ровном месте они не возникают.
Он поспешно сбросил с себя плед, выглянул из каюты. Ночь была светлая, совсем неюжная — слишком много звезд, висели они низко, до некоторых, казалось, можно было дотянуться рукой. Но это было обманчивое ощущение — до звезд так далеко, что жизни не хватит, чтобы достать их.
Он вгляделся в светлую темноту эту и неожиданно обнаружил, что порт вместе с причалами и пакгаузами отъехал в сторону. Чертовщина какая-то! Это было необычно. В следующую минуту он понял: в бухту пришел тягун.
На побережье Чили не было, кажется, человека, который бы не боялся тягуна или по меньшей мере не слышал о нем. Колдовская напасть эта могла у кого угодно вызвать страх. Что такое тягун? Это коварное блуждающее течение, которое внезапно, совершенно незримо и почти неслышимо заползает из морского пространства в обжитые гавани и бухты, здесь, как спрут, замыкает в мертвый обжим какую-нибудь симпатичную плавающую коробку (возможно, заранее присмотренную) и уволакивает её в открытый океан. На расправу. Либо наоборот — выбрасывает на берег. Если у коробки нет хорошего двигателя, способного сопротивляться тягуну, судьба судна предрешена — ничто его не сможет спасти.
Москалев кинулся вниз, в моторный отсек, и запустил двигатель, машина словно бы тоже чего-то ощущала, предчувствовала, завелась быстро, в полторы секунды. Ножом пересек веревку, связывавшую ланчу с сухогрузом и тут же дал машине нагрузку. Засек, как совсем рядом, невысоко над головой проплывает кубинский флаг, жесткой простынью свесившийся с кормы огромного судна.
Кубинцы тоже проснулись, — встревоженно бегали по палубе и пытались запустить главный двигатель своей громадины, работающая машина была для них сейчас единственным спасением, ничего другого не было, все другое — бесполезно: слишком сильно берег тянул к себе судно.
Геннадий перегнал ланчу на внутренний рейд, зашел под прикрытие волнолома — неряшливо встающей из воды каменной гряды, которую портовым властям не мешало бы привести в порядок, срезать с нее лишние напластования, чтобы уродство не бросалось в глаза, — и бросил якорь. Огляделся.
Собственно, ничего особо разглядеть было нельзя, все пропадало в светлой мути, да еще стало больше грохота, — можно было оглохнуть: это бились друг о друга коробки судов, которые тягун пытался выволочь на берег либо разбить о камни.
Волокло и большую гулкую громадину кубинского сухогруза, которую даже в мути нельзя было не различить, — очень уж крупная была постройка, — на кубинце закапризничала машина, механики не могли запустить ее, еще немного — и сухогруз будет обречен… Тягун вцепился в него мертво, по-волчьи, если бы Геннадий не обрезал веревку, то погибал бы сейчас вместе с кубинцем.
Неужели кубинцы не запустят машину? Геннадий ощутил, как в глотке у него возник комок, — твердый, зар-раза, будто сработан из камня, соленый; что-то начало давить на грудь. Он помял пальцами горло.
О коробку сухогруза стукнулось какое-то пассажирское суденышко, также сорванное с якоря, закрутилось, словно щепка, в тягуне, вновь всадилось со всего маху в гиганта. Надо отдать должное: суденышко очухалось довольно быстро — хватило двух ударов и разбитых иллюминаторов, в следующий миг оно застреляло, надорванно закашляло двигателем, — Москалев представил себе, как из трубы вылетают кольца черного дыма, так всегда бывает у застоявшихся судовых машин, они обязательно обиженно плюются, дымят и стреляют в воздух…
Через несколько мгновений суденышко уже развернулось и проворно потопало на внутренний рейд, где тягун этого пассажира уже не достанет.
А кубинца продолжало волочь на камни…
