штандарты, развешанные на
стенах, свидетельствуют о высоком положении хозяина.
Щекин мрачный, не веселит даже вино.
– Вы, Григорий, известного рода не только на Украине, но и в Вене. И
когда император Петр І объявляет амнистию вашему отцу, вам и всей семье,
то, по моему разумению, ему можно верить.
– Ой, граф… Вы предлагаете мне судьбу Андрея Войнаровского?
Нижайше благодарю.
– Это племянника Мазепы?
– Именно так. Может, вы не знаете… Его похитили агенты Ягужинского и
без шума доставили в Тайный приказ князя Ромодановского. Пусть Господь
облегчит его мучения после всех истязаний. Как и прозябание в «солнечной»
Якутии, откуда он выйдет, я уверен, лишь вперед ногами.
– Войнаровским гарантии не предоставлялись…
– Это вы просто не знаете. На самом деле предоставлялись. Как и
лицемерные гарантии и прощение несуществующих грехов, которые Петр І
давал собственному сыну, коварством выманивая его из заграницы.
– Ходили слухи. Но слухи – еще далеко не факт.
– Факт – убиенный сын. Доконали его по приказу родного отца Толстой,
Бутурлин, Румянцев и Ушаков – удавили подушками. Один Шереметьев
схитрил, не захотел брать на себя невинную кровь и притворился болезным.
Другие сведущие люди твердили, что отец вообще собственными руками убил
сына. Однако никто из близких или очевидцев не сомневается, что этот грех на
его душе.
– Бог всем судья…
– А кто судья отцу? 26 июня царевича убили, и царю некогда было в
течение пяти суток похоронить сына, тело которого из застенка
Петропавловской крепости перенесли в церковь Святой Троицы. Сын в гробу,
а отец тем временем на следующий день шумно празднует годовщину
Полтавской битвы. Потом были именины, спуск корабля, фейерверки,
гульбища, попойки, банкеты… И это не россказни литераторов – это печальная
историческая правда. Вы этому человеку прикажете верить?
– Христос всем прощал… А еще – приказывал молиться за врагов наших.
– Надо молиться… Но я не знаю слов, которые могли бы изменить этого
человека. Как и не ведаю, за какие-такие грехи Бог покарал россиян таким
извергом. Ведь именно Петр І установил на Руси рабство, продажу людей,
словно скотину. .
– Будем милосердными…
– Вот-вот, за милосердие. Согласно новому указу Петра-императора,
тому, кто подаст милостыню, – штраф 5 рублей. И это тоже не россказни, граф.
– И все же…
– Разрушенные храмы, колокола – на пушки, женские монастыри – на
швейные мастерские…
12
– Может, покается мужчина, исповедается.
– Хорошо, что напомнили об исповеди и ее тайне. Император приказал
всем священникам о рассказанном на исповеди доносить в Преображенский
приказ.
Граф будто озяб – вздрогнул, передернул плечами и, чуть погодя, лишь
наклонил голову.
– В ваших словах, мне думается, много личной обиды. Однако отрицать
их не могу: немало печальных вестей доходит до меня от других людей. Мне
стыдно за свою отчизну, но я все равно люблю ее. И грущу по ней…
13
Плыла распятая Украина…
Разбитыми осенней распутицей дорогами, больше окольными путями,
нежели большим трактом, пробирался Филипп Орлик через Речь Посполитую
в Молдавию искать поддержки у турецкого султана. Ехали преимущественно
по ночам, осторожно вглядываясь в загустелую темень и думая: то замерцали
огоньки какого-то жилья или блеснули злые волчьи глаза? А когда, бывало,
храпели напуганные кони, почуяв хищный волчий дух, то большей частью
радовались, нежели боялись. От хищной стаи мужчины при оружии как-то
дадут себе совет. Куда хуже дело с московскими разъездами, которые
рыскали, охотясь на мятежного гетмана, многими путями.
А Григорий проходил саксонскую муштру, старательно маршировал
заботливо вымощенными плацами и грыз военные наставления. Это давалось
ему легко и казалось почти игрушкой после Лунденского университета, где
Григорий проходил курс у профессора Регелиуса вместе с детьми
благороднейших родов королевства. Муштра тоже не казалась страшной и
непривычной. Еще тринадцатилетним Карл ХІІ зачислил мальчика фенрихом в
свою гвардию, где Орлик даже успел пройти боевое крещение во время
обороны крепости Штральзунд.
…Натруженные кони лесами и перелесками, большей частью
объездными раскисшими дорогами тяжело тянули бричку, ехали в неблизкую
Молдавию днем, а еще чаще – глухой ночью, при погоде и в промозглую
дождевую пору. А когда где-то на горизонте полыхали молнии, то казались
гетману эти далекие сполохи заревами – мнилось ему, что это горит Украина…
Писали Филиппу собратья из Глухова, а потом из Запорожской Сечи, что
творилось на Украине. Батурин бы выстоял, если бы не коварная измена
Ивана Носа из Прилукского полка. Едва Орлик смыкал вежды, как перед
глазами снова вспыхивало пламя. Оно, безжалостное и неистовое, охватило
весь город, и средь тех огненных сполохов метались люди. Смерть шла с
Востока, и на прю против нее рядом с седовласыми полковниками встали
женщины и дети. Бок о бок с видавшими виды козаками, чьи сабли
выщербили немалоо турецких, крымских, московских (разве только?) сабель,
отстаивал свое право на жизнь священник с дочуркой…
И силы были уже неравные. Старшину вывезли к Глухову, и палач со
стеклянными глазами, с равнодушием и скукой утомленного живодера делал
свое дело.
Других же защитников города ждала невиданная доселе смерть. На
берегах Сейма днем и ночью стучали московские молотки, на скорую
сбивались плоты и устанавливались на них кресты и виселицы. Филипп Орлик
знал много языков, его пальцы перелистали не одну тысячу страниц книг
разных времен и народов, но о таком пришлось читать впервые. Вниз по
течению Сейма плыли плоты с повешенными на них украинскими
защитниками Батурина (они счастливее, ведь их земные мучения с последним
предсмертным вздохом облегчения закончились), плыли плоты с распятыми
14
на крестах живыми еще людьми, и никто под угрозой смерти не имел права их
снять.Не верить письмам собратьев Филипп Орлик не мог. Лично перечитывал
тот всеевропейский ужас, который выплескивался на страницы «Gazette de
France» («Французская газета»), «Lettres historigness» («Исторические
листки»), гаагской «La Clef du Cabinet» («Ключ кабинета»). «Вся Украина
купается в крови, Меншиков сполна ударился в московское варварство», «Не
взирая на возраст и пол, все жители Батурина вырезаны, как велят нелюдские
обычаи москалей», «Женщины и дети на остриях сабель» – мерцали перед
глазами у Орлика черные, невероятные для любого обычного человека строки.
«А я удивлялся, почему еще в 1620 году датский ученый Иоанн Ботвид
защищал в Упсальской академии диссертацию « Христиане ли московиты», –
бричку гетмана бросало на ухабистой лесной дороге и корневищах, и в такт
качались черные, как поздняя осенняя ночь, мысли, наливались свинцом
виски. От этих дум холодело тело, а еще больше коченела душа. «Никто
