шёл галсами, третий выполнял поворот «всё вдруг».
— Ну и дела, — сказал Синдерюшкин. — Не стал бы я в такой речке рыбу ловить.
Это, ясное дело, была для него крайняя оценка водоёма.
Порядком умывшись росой, мы двинулись вдоль речки — венки куда-то подевались, да и, честно говоря, не красили они здешних мест.
Снова кто-то натянул на тропу туманное одеяло. Мы вступили в него решительно и самоотверженно, как в партию. Вдруг кто-то дунул нам в затылок — обернулись — никого. Только ухнуло, пробежалось рядом, протопало невидимыми ножками. Задышало, да и сгинуло.
— Ты хто?.. — спросили мы нетвёрдыми голосами. Все спросили, хором — кроме Синдерюшкина.
— Это Лесной Косолапый Кот, — серьёзно сказал Синдерюшкин.
Тогда Рудаков вытащил невесть откуда взявшуюся куриную ногу и швырнул в пространство. Нога исчезла, но и в затылок нам больше никто не дул. Только вывалился из-за леса огромный самолёт и прошёл над нами, задевая брюхом верхушки деревьев.
Там, где посуше, в подлеске, росло множество ягод — огромные земляничины катились в стороны. Штанины от них обагрились — есть земляничины было страшно, да никому и не пришло это в голову. Трава светилась под ногами от светляков. Но и светляки казались нам какими-то монстрами.
Туман стянуло с дороги, и мы вышли к мостику.
У мостика сидела девушка.
Сначала мы решили, что она голая — ан нет, было на ней какое-то платье — из тех, что светятся фиолетовым светом в разных ночных клубах. Рядом сидели два человека в шляпах с пчелиными сетками. Где-то я их видел, но не помнил, где.
Да и это стало неважно, потому что девушка запела:
Лапти старые уйдуть,
А к нам новые придуть.
Беда старая уйдёть,
А к нам новая придёть.
Мы прибавили шагу, чтобы пройти мимо странной троицы как можно быстрее. Понятно, что именно они и пускали по реке водоплавающие свечи. Но только мы поравнялись с этими ночными людьми, как они запели все вместе — тихо, но как-то довольно злобно:
Ещё что кому до нас,
Когда праздничек у нас!
Завтра праздничек у нас —
Иванов день!
Уж как все люди капустку
Заламывали,
Уж как я ли молода,
В огороде была.
Уж как я за кочан, а кочан закричал,
Уж как я кочан ломить,
А кочан в борозду валить:
«Хоть бороздушка узенька —
Уляжемся!
Хоть и ночушка маленька —
Понаебаемся!»
Последние стихи они подхватили задорно, и под конец все трое неприлично хрюкнули. Я, проходя мимо, заглянул в лицо девушке и отшатнулся. Лет ей было, наверное, девяносто — морщины покрывали щёки, на лбу была бородавка, нос торчал крючком — но что всего удивительнее, весь он, от одной ноздри до другой, был покрыт многочисленными кольцами пирсинга.
— Поле, мёртвое поле, я твой жухлый колосок, — отчётливо пропела она, глядя мне прямо в глаза.
— А красивая баба, да? — сказал мне шёпотом Рудаков, когда мы отошли подальше. Я выпучил глаза и посмотрел на него с ужасом.
— Только странно, что они без костра сидят, — гнул своё Синдерюшкин. — Сварили б чего, пожарили — а то сели три мужика у речки, без баб… Поди, без закуски глушат.
Они явно путались в показаниях.
Я очень удивился этим розным и путаным впечатлениям (есть там женщины, нет ли их — непонятно) и глянул в сторону Гольденмауэра, но тот ничего не говорил, а смотрел в сторону кладбища.
Кладбище расположилось на холме — оттого казалось, что могилы сыплются вниз по склону. Действительно, недоброе это было место. Дверцы в оградках поскрипывали — открывались и закрывались сами. Окрест разносились крики птиц — скорбные и протяжные.
— Улю! Улю! — кричала неизвестная птица.
— Лю-лю! — отвечала ей другая.
Но что всего неприятнее, в сгущающихся сумерках это место казалось освещённым, будто на крестах кто-то приделал фонари.
— Ничего страшного, — попытался успокоить нас Гольденмауэр. — Это фосфор.
— К-какой фосфор? — переспросил Синдерюшкин. — Из рыбы?
— Ну, и из рыбы тоже… Тут почва сухая, перед грозой фосфор светится. — Гольденмауэру было явно не по себе, но он был стойким бойцом на фронте борьбы с мистикой.
Оттого он делал вид, что его не пугает этот странный утренний свет без теней.
— В людях есть фосфор, а теперь он в землю перешёл, вот она и светится.
— Тьфу, пропасть! Естествоиспытатели природы, блин! — Рудакова этот разговор разозлил. — Мы опыты химические будем проводить или что? Пошли!
Тропинка повела нас через космическую помойку, на которой кроме нескольких ржавых автомобилей лежали странные предметы, судя по всему — негодные баллистические ракеты. Какими милыми показались нам обёртки от конфет, полиэтиленовые пакеты и ржавое железо — такого словами передать невозможно. А уж человечий запах, хоть и расставшийся с телом, — что может быть роднее русскому человеку? Да, мы знаем преимущества жареного говна над пареным, мы знаем терпкий вкус южного говна и хрустящий лёд северного. Мы понимаем толк в пряных запахах осеннего и буйство молодого весеннего говна, мы разбираемся в зное летнего говна и в стылом зимнем. Мы знаем коричное и перечное еврейское говно, русскую смесь с опилками, фальшивый пластик китайского говна, радостную уверенность в себе американского, искромётную сущность французского, колбасную суть говна германского. Именно поэтому мы и понимаем друг друга. Нам присущ вкус к жизни. Да.
От этой мысли я даже прослезился и на всякий случай обнял Рудакова. Чтобы не потеряться.
Жизнь теперь казалась прекрасной и удивительной, небо над нами оказалось снова набито звёздами, а ночь была нежна, и образованный Гольденмауэр раз пять сослался на Фрэнсиса Скотта Фицджеральда.
Извините, если кого обидел.
06 июля 2014
Слово о том, что, отправившись к воде, можно вернуться с пересохшим горлом (2014-07-07)
Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми. Так были побеждены неодолимые затруднения, правда восторжествовала, и в честном, но бедном доме водворился покой, и праздник стал тоже светел и весел.
Николай Лесков, «Старый гений»
XX
Перед нами спускались с обрыва Рудаков и Гольденмауэр. Они шли, обнявшись, как мистический и несбыточный символ интернационализма. За ними порхала мосластая подруга Лёни. Пыхтел Синдерюшкин, на всякий случай взявший с собой удилище.
Перед тем как войти в воду, я воткнул
