получаются и не получатся никогда, устала от дел шабаша и от самого шабаша. Устала от того, какими глазами на меня смотрят люди, которые меня даже не знают. Мари, я больше не хочу быть в шабаше. Даже не так, я вообще больше не хочу быть ведьмой.
Мари смотрела не нее, кажется, даже не моргая, застыла с вилкой, с которой в тарелку плюхнулся кусочек еды.
— Как это? Что значит не хочешь быть ведьмой? Ты ей родилась!
— И вы с тетушкой постоянно мне об этом напоминаете. Но, в отличие от тебя, я не родилась «самой талантливой ведьмой за много-много лет».
— И что это меняет? Разве это повод перестать быть ведьмой? Даже если что-то не получается, мы же тоже бываем разные, твои мази, например, чудеса творят, и лимонады, надо просто постараться, и дар придет. У мамы же тоже поначалу так было.
— Не смей приплетать сюда маму. Ты вообще меня не слышишь, даже не пытаешься.
— Все, что я слышу, — это отговорки, лень и слабохарактерность. Люсильда говорит, ты очень похожа на маму в детстве. Она же стала старшей в шабаше. Просто очень сильно этого хотела и много старалась.
— Знаешь, Мари, если бы она не была старшей или вообще не была бы ведьмой, может, она была бы еще жива.
Лиззи сразу пожалела об этих словах. Она перегнула. Но сожалеть было уже поздно. Нужно было бежать. Тарелки взлетели со стола и закружились смерчем, разбиваясь о стены. К торнадо, возникшему в центре комнаты, начали присоединяться стулья, одежда и мелкие вещи, обильно разбросанные по комнате. Лиззи полоснуло осколком тарелки по щеке и плечу. Она отмахнулась защитными чарами и, если бы у нее было время, удивилась и порадовалась бы, что чары сработали. Она кинулась к двери, успела схватить ботинки, еще не попавшие в вещевой смерч, и, натянув их уже на ходу во дворе, что есть мочи побежала. Просто вперед. В лес.
Это была не первая их с Мари ссора. Но такой силы вихрь Лиззи увидела впервые. И впервые испугалась: она ни разу не видела в глазах сестры такую ярость. Она бежала и бежала, обливаясь слезами от обиды, страха, усталости, от всего этого бесполезного праздника, двуличных людей, от неоправданных надежд, не имеющих к ней отношения, от той, кем она родилась, но не хотела быть. Она бежала так быстро, как только могла, не чувствуя холода, не замечая веток, хлещущих по щекам, спотыкаясь, падая в снег, вставала, путаясь в уставших ногах, пока вдруг не остановилась. Она закричала так громко, как только могла. С веток взлетели разбуженные птицы. Лиззи оглянулась. Мари за ней не гналась. Она осмотрелась и не узнала местность, не поняла, насколько далеко забежала в лес. Тяжело дыша на морозе, в одних ботинках и легком домашнем платье, она заговорила шепотом, словно молитву:
— Мамочка, ты же слышишь меня с той стороны? Я запуталась. Если я и правда не бесполезная, если у меня получится сделать хоть одно серьезное заклинание, я никогда больше не заикнусь о том, что хочу уйти из шабаша.
На этих словах Лиззи Майер развела руки и, как учила тетушка, выставив левую вперед с поднятым указательным пальцем и со средним и большим, сцепленными в кольцо, прошептала самое сильное из огненных заклинаний, которое ей было известно: «Саиисс ассуу». Она увидела крошечное пламя и почувствовала, как летит, отброшенная рикошетом. Удар. Боль. Темнота.
Лиззи Майер открыла глаза, ощущая, как на виске ближе к макушке запульсировала рана. К горлу подступила тошнота. Рядом горел костер, но никак не фокусировался перед глазами.
— Очнулась? Ты как?
Лиззи попыталась сесть и рассмотрела Рами, сидящего около костра. А на нее был накинут его странный вязаный балахон.
— Что ты здесь делаешь?
— У меня к тебе точно такой же вопрос, — задорно расхохотался юноша. — Но раз сразу включила свою серьезность, думаю, что ты в порядке. Я тебе голову твоей же мазью намазал, и знаешь, что я тебе скажу, Лиззи Майер, — ты отличная ведьма!
Теперь уже Лиззи расхохоталась. Она смеялась и смеялась, а из глаз ручьями текли слезы, которые она по-свойски вытерла его балахоном.
— Спасибо тебе, Рами. Наверное, ты меня спас.
— Не переживай из-за пакта. Я не расскажу, что помог. И я помог не потому, что ты ведьма, я даже и не увидел сначала, я учуял Унру и увидел взлетевших птиц, а дальше просто развел костер.
Юноша заулыбался такой искренней улыбкой, что Лиззи на секунду задумалась о том, что он вполне себе красивый. Совсем не в ее вкусе, конечно, но Мари бы наверняка понравился. При мысли о Мари по телу прокатилась дрожь, но не от злости или обиды, а скорее от осознания того, как тяжело предстоит мириться. Лиззи придвинулась поближе к костру.
— «Не будут мстить за таких, как я». Что ты имел в виду?
— А?
— Когда прощались, я спросила, будет ли за тебя мстить клан. Ты мне так ответил. Каких, как ты?
— Таких же, как и ты. За таких у нас не мстят.
— Ничего не поняла. Боги, ты же читаешь книги, почему сразу нормально не ответить?
— Серьезная Лиззи Майер просто плохо слушает других людей, — рассмеялся Рами, но, наткнувшись на сердитый взгляд, перестал паясничать. — Я имел в виду, что мы с тобой чем-то похожи. У меня тоже почти нет Унры. А если ее нет, то и тотем не сможет тебя избрать, а ты не сможешь избрать тотем.
— Ты не можешь обернуться?
— Что ты вообще знаешь про наши кланы? Обернуться — это как-то размыто звучит.
— Знаю, что вы кочуете и живете стоянками в лесах. Знаю, что вы можете становиться разными животными. Знаю, что нынешняя Бо Айса встречала мою тетю, нашу старшую, обернувшись медведем.
— Ты довольно много знаешь. Но ты знаешь не совсем правильно. Обернуться — это плохое слово. У нас есть другие. Есть перенимать и есть следовать.
— И в чем разница?
— Дети, когда рождаются, не умеют управлять своей Унрой. Они смотрят на зверя, и их Унра неосознанно перенимает зверя в себя. И тогда ребенок может переняться, например, в кота или в собаку, в зверя, не сильно отличающегося по размеру. Сложнее в большее, как и в меньшее. Живым почти невозможно в птиц. И всегда ненадолго. Но случалось разное. Были в давности и те, кто с рождения и первого взгляда перенимался во взрослого медведя. Но это много-много веков назад.
— Что же тогда следовать?
— Следовать за своим зверем. За своим тотемом.
