сердца разумного,
У зеркала женщину — две красоты.
Скоро, в сезон Араратов блёклых,
Гроздьев наморщенных, снежных тем
Вспыхнет у камня ступенек мокрых
Желтый и белый огонь хризантем.
Художник — перед полотнищем новым.
Тихо по-зимнему. Только звучат
Где-то внизу голоса из столовой —
Черноволосых его внучат.
КОКТЕБЕЛЬСКИЕ СТИХИ
«На палубе балконной, на циновках…»
На палубе балконной, на циновках,
С рисунками на загорелой коже,
В дикарских многокрасочных обновках
Мы на себя, на зимних, непохожи.
Не потакая прихотям эстетским,
У голых ног, меж дынь и домино,
Не стынут чашки с кофеем турецким,
И глиной пахнет жесткое вино.
А между тем, нахмурясь на закате,
Морская багровеет пелена
И в сретенье серебряной Гекате
Короткой дрожью зыблется страна.
Овладевает быстро Коктебелем
Ночь южная. Собачий звонкий лай.
Не исчерпать доверьем и весельем
Щедрот души, кипящей через край.
«Сегодня Макс читает. Будет скучно…»
Сегодня Макс читает. Будет скучно, —
Не каждый день к стихам наклонен ум.
В десятый раз уж внемлешь равнодушно,
Как пострадал пресвитер Аввакум.
Но на диване верхнем, там, где рядом
На полке у поэта явлен нам
Пленяющий разноязычным ядом
У всех дверей испытанный сезам,
Плечо к плечу там дружный греет шепот, —
А на тенях от лампы к нам плывет
Из-за оконных стекол грозный ропот
Эвксинской тьмы, уже осенних вод.
«Бухта забыла о жизни…»
Бухта забыла о жизни. Как полно и пусто!
Вытерты ветрами горных расщелин плащи.
Здесь остывает сует непоседливых усталь, —
Здесь и камней у вечерней воды не ищи.
Крепость молчанья от века холмы образуют.
Искрятся слюдами оползни пепельных лав.
Скинешь одежды, — одни лишь одежды связуют
Цельность твоих первобытных раскованных прав.
Даже и слово на воздух ложится как бремя,
Сумрачный ветер аканфом сухим шелестит.
Похолодели пески, и теряется время, —
Ты не заметил, что лунным потоком залит.
«Целый день томившееся тело…»
Целый день томившееся тело
Погрузилось и поголубело
В глубине под скользкою скалой.
Слушай из воды с пурпурным мохом,
Как вечерним разрешится вздохом
Бухтою не выпущенный зной.
Вечерами на хромом моторе
Отправлялись в меркнущее море,
Нарушали речью мир морской,
Льву дивились возле поворота,
Проплывали в лунные ворота
К двум утесам, в гаснущий покой.
Не было мгновенья величавей:
Киль взрезал похолодевший гравий
И гурьбу на берег высыпал.
Потаенный сумрак под утесом
Откликом звучал или вопросом,
И залив до полночи не спал.
И тогда, наги и не ревнивы,
Наши жены, как морские дивы,
Окунулись в черную волну,
Над скалой сверкали волосами,
Милыми звенели голосами
И ныряли в плывшую луну.
«Все называли их „Дафнис и Хлоя“…»
Все называли их «Дафнис и Хлоя».
В мирной долинке, в ее серебре
Жили влюбленные в хижине, двое,
Их навещали о летней поре.
Шли перевалом за склон, отягченный
Гроздьями сумрака, — зрел виноград, —
В пепельном свете тропы сокращенной,
В воздух, согретый свистеньем цикад.
Зябко чета и в смущенье встречала
Стаю пришедших смутить Карадаг.
Наземь ложились, будили сначала
Хворостом горным подзвездный очаг.
К морю, к соседу нетрезвые ноги
Вились, чтоб тайно он продал бутыль,
И до рассвета хмелели дороги,
Пурпуром ночи кропившие пыль.
Утром, плетясь из мифической дали
Руслом светающим, мы, без тропы,
Боль волоча отслуживших сандалий,
Голенью голой встречали шипы.
Именины
Пусть еще посердится Маруся!
Мы с утра понакупили дынь,
Сварим кофе, кухня жарит гуся
Для двойных осенних именин.
Ариадну мы и Андромеду
Мелом с углем пишем на стене.
Валентина, ревностна к обеду,
Шепотом хлопочет о вине.
Синопли — вечерняя отрада —
Празднество отметить предпочел
Смольною кошелкой винограда,
По дороге приманившей пчел.
Рюмок нет, одни простые кружки.
Мало их и слишком велики.
Не беда, мы можем друг у дружки
В очередь заимствовать глотки.
Персов нам роскошества не нужны.
Нищете пирующей одна
Емкая потребна чаша дружбы,
И ее осушим мы до дна.
Коктебельские октавы
Наталии Алексеевне Северцевой-Габричевской
Пора почтить тоскующую память.
Давнишнюю, упорную мечту
Уже не в силах я переупрямить.
Пора мне дружбу, нежность, чистоту
Классической октавою обрамить.
Так отрешим на время суету.
Я, замыкая душу, слишком долго
Не выполнял лирического долга.
Но должен ли и может ли наш век
Орфеем петь? Всё так же ль благозвучен
Быть должен стих? Недаром человек,
Оставшись жить, был жизнью переучен,
И если худшей участи избег,
Бывал в ночи со страхом неразлучен.
В те дни едва был перейден порог,
И отгремел великих дел пролог.
Тогда-то нам, смущенным, полунищим,
За прошлое виновным без вины,
Не приобвыкшим к свежим пепелищам
Из праха воскресающей страны,
Доверенной мозолистым ручищам
Истории, — объятья тишины
Открылись здесь, как благодать купели,
И снова мы и думали, и пели.
Мне не забыть, как после всех тревог
Увидел я впервые очерк горный,
Который как художник создал Бог
В свой лучший миг. С линейки безрессорной
Приметен стал налево от дорог
Поэта дом, для всех сердец просторный,
И серый пляж, и голубой залив,
Где каждый был беспечен и счастлив.
Наш путь привычный: спуски и подъемы,
Где каперсов ползучие персты
Вцепились в складки глины; окоемы
Пуссеновской героики; пласты
Отвесных скал; провалы и обломы,
Над родниками колкие кусты,
И вставшее из глубины залива
Морских ворот эпическое диво.
А на другой, на левой стороне,
Иные нас охватывали чары:
Аканфы и хвощи на белизне
Сухих песков, — немые Янышары,
Где мы, бывало, с ветром наравне
Играли пеной волн; овец отары
Купал чабан, а пограничный страж
С пригорка блюл наш первобытный пляж.
Бывало, ночь едва сойти успела,
Со всех дворов уж льется лай собак.
Над Кок-кая заблещет нам Капелла,
Над Сююрю — семиалмазный знак
Медведицы. Уж море почернело,
И под веслом его бездонный мрак
Фосфоресцирует слегка — и все же
Я искорку ловлю на мокрой коже.
Однажды в созревание луны
Мы цепью вслед за танцем Мусагета
В ритмичной пляске мчались до волны —
И пали на колени — знак привета
Селене полной. Может быть, смешны
Бывали мы, но памятью согрета
И глупость лучших лет… Один из нас
Пытался же свести Гекату
