горемычные банные сапоги. Печально поведал Евсюков Любе свою историю. Люба, сжав виски ладонями, ловила каждое его слово.
— О Боже мой, Боже мой, — шептала Люба.
Дослушав, она решила помочь ему, чем могла. Увы, не тем, чем желала. Всего лишь кирзовыми сапогами с начёсом, прекрасными сапогами огромного евсюковского размера, хорошими в зимнее время.
Будь Любина воля, она бы чистила эти сапоги каждое утро сама, смазывала их, нет, не гуталином, а роскошным финским кремом, но не было это суждено Любе Татаровой, и она, вздохнув, повела прапорщика Евсюкова в подсобку.
Прапорщик, крякнув, оторвал крышку от ящика и начал выбирать сорок шестой размер из кучи сапог, пахнувшей свежей кожей.
Увы, сапоги были славными, но маленькими, годными лишь для уставного раздувания евсюковского самовара.
Тут-то всё и началось. Евсюков, положив мешок в сторону, и снова прикрыв ящик, обнаружил, что находится один в подсобке.
Потух свет.
Не успев осознать себя между стопками охотничьих лыж, жестяным корытом и венгерским спальным гарнитуром, он услышал тяжелые шаги по лестнице и, как вонючий и горький на вкус летний заяц, прыгнул в тёмный угол. Это явно была не Люба.
И вот стоит бравый Евсюков за холодильником "Север" и боится вздохнуть, а между тем загадочные гости, освещая себе путь фонариком, ввалились в подвал.
Гостей было трое. Тонкая и изящная барышня в воздушном белом платье, с иссиня-чёрными волосами, рассыпавшимися волнами по её плечам, высокий чернобородый человек в широкополой шляпе и испанском плаще, и, наконец, пронырливое существо неопределённого пола. Незнакомцы по-хозяйски осматривались в подсобке, а маленький человечек вился вокруг чернобородого, приговаривая:
— В туфике, в туфике, ах, простите в пуфике, я сам видел… Да, да, да!
Человечек подбежал к венгерскому дивану, предназначавшемуся командиру пограничного катера "Прыткий", и с размаху всадил сверкнувший в темноте клинок в валик. Валик всхлипнул и затренькал пружинками. Но вместо пружин карлик вытащил из валика горсть блестящих камушков.
— Но где же корона?! Где корона, мерзавец! — забеспокоился чернобородый.
Карлик засуетился, народно-демократическая обивка затрещала… Вдруг подсобка осветилась мягким голубоватым светом. Карлик закрыл источник света спиной от невидимого Евсюкова и закрутил головой.
— А вот и мешочек, сейчас мы её в мешочек…
Не сразу Евсюков понял, что маленький человечек засовывает что-то в его вещмешок.
В родной евсюковский вещмешок, с белой надписью "рядовой Денисов", и аккуратно пришитым дополнительным карманом.
— Быстрее, быстрее! — загремел чернобородый, — я чувствую, что он уже близко!!!
— Сначала жезл! Отдайте жезл! Где мой жезл! — завопил карлик. Бородатый достал из-под плаща полосатый милицейский жезл (раза в два длиннее обычного).
— Поздно! Мы погибли! — метнулась к чернобородому девушка, и, подхватив вещмешок, взбежала по ступеням.
Вся компания рванулась к выходу.
— Стой! Куда! — только и успел крикнуть Евсюков, выпав из-за холодильника.
— Отдай мешок, зараза!
Для кого другого, может, в мешке не было ничего ценного, но Евсюков был возмущен пропажей своего веника и мочалки. Он споткнулся о потрошеный пуфик, упал, оглушительно загремел корытом, и полез наверх. Вся троица уже была на улице, странно пустынной для города. Впереди, в развевающемся платье, не касаясь ногами земли, и размахивая вещмешком, неслась прекрасная дама. За ней плавно скользил чернобородый, а в конце семенил, что-то выкрикивая, карлик.
— Мешок! — заорал Евсюков, устремившись за незнакомцами.
В ответ они только прибавили ходу и скрылись за углом. Евсюков выматерился и припустил за ними, но, свернув за угол, никого там не обнаружил. Прапорщик метнулся вперёд, побежал назад, потом в отчаянии заглянул в какую-то арку…
Он не ошибся. Похитители мешка стояли во дворике вокруг седобородого старика. Черноволосый, к которому перекочевал вещмешок, держа полосатый жезл, наступал на старика, а тот пятился к стене, рисуя в воздухе какие-то письмена.
— Ах ты, чмо галимое! — крикнул военно-воздушный прапорщик и, разбежавшись, саданул чернобородого похитителя по уху. Тот обмяк и выпустил из рук мешок. Жезл воткнулся в землю и немедленно пророс, покрылся листьями и зацвёл.
Маленький человечек повалился на землю перед стариком с седой бородой и запричитал:
— Я сразу узнал тебя! У меня и в мыслях не было! Я…
Девица же медленно стала на колени.
— Что ж, — величественно сказал старик, обращаясь к карлику и поглаживая серебряную бороду. — Всё приходит к своему концу. Ты будешь закрашен.
Он достал из-за пазухи баночку с помазком и стал им водить по телу заверещавшего карлика. При каждом взмахе часть карлика исчезала, и скоро его визг слышался из пустоты.
— Ты, Елена, вернешься к кучумам и будешь там, пока стоит на земле дворец Ге, — старик сделал движение рукой, и девушка исчезла.
— Дозвольте мешочек прибрать…, - влез в их разговор Евсюков, — там, дедушка, у меня веник с мочалкою. А они на дороге не валяются.
— Не торопись, человек, — так же величаво произнёс старик. — Я помню о тебе. Чего ты хочешь в награду? Хочешь служить мне?
Честный прапорщик Евсюков лишь пожал плечами:
— Мне чужого не надо. Я извиняюсь, но этот, — он ткнул пальцем в чернобородого, открывшего глаза, — у меня вещмешок прихватил, пришлось, так сказать, по обстановке…
— Ну что ж, — вздохнул старик. — Будь по-твоему.
Он крепко взял усохшего чернобородого за руку (теперь тот не доставал старику до пояса):
— А ты пойдёшь со мной, хан Могита, тебе не носить корону князя сумерек!
И старик с чернобородым с размаху вошли в стену — Евсюков только крякнул.
Только придя домой, Евсюков вспомнил, что забыл выложить из мешка и отдать их законному владельцу (кроме старика, по мнению прапорщика, на эту роль никто не подходил), ценности, украденные из магазина. Евсюков развязал непривычно тугой узел и вытряхнул содержимое.
На пол упал веник с полотенцем, какое-то барахло, и туго свернутая пара яловых сапог, украденных у Евсюкова в бане.
Вот и всё. Остаётся сказать, что через неделю от Евсюкова ушла жена. Но это, видимо, к данной истории не относится.
24 ноября 2008
До Коломны и обратно
Настал июль, и все мои друзья разъехались. Один из них уехал в Европу, другой в Америку.
Мои друзья разъехались по всему миру, а я остался в душной Москве, где асфальт не успевает остыть за ночь. Но я любил этот город и сумасшедшее лето в нём, когда одни готовятся к путешествию, а другие только что вернулись из него. Когда музыка несётся из открытых окон на старой ночной улице.
Когда невидны отложенные дела и время течёт, густое и неторопливое, обволакивая, как нагревшаяся вода на мелководье.
Угнетали меня тогда две вещи: неутомимые городские комары и отсутствие моей
