владения и внутренне сформировали их более определенно. При новой Арагонской династии{17} Неаполь стал более могущественным. Однако наиболее характерным для этого столетия является стремление кондотьеров к независимой власти, даже к короне — дальнейший шаг по пути к чисто реальному и высокая награда как за талант, так и за злодейство. Более мелкие тираны, дабы обеспечить себе поддержку, охотно идут теперь на службу к более крупным, становятся кондотьерами, которые обеспечивают своих властителей деньгами, гарантируют безнаказанность за преступления, возможно, даже способствуют расширению подвластных им земель.
В целом крупные и мелкие из них должны были стараться действовать более осмотрительно и расчетливо, воздерживаться от слишком массовой жестокости; они могли совершать лишь столько зла, сколько нужно было для их целей, — это прощалось им незаинтересованными. О пиетете, существовавшем в легитимных западноевропейских княжествах, здесь нет и помина, самое большее — это разновидность столичной популярности; существенную помощь итальянским князьям должны были оказывать лишь талант и холодный расчет.
Характер Карла Смелого{18}, который с необыкновенной страстностью стремился к достижению абсолютно нереальных целей, был настоящей загадкой для итальянцев. «Швейцарцы — ведь это сплошь крестьяне, и даже если перебить их всех, это не принесло бы никакого удовлетворения бургундским магнатам, которые стремились погибнуть в бою. Если бы герцог получил Швейцарию без сопротивления, то его годовые доходы не возросли бы и на 5000 дукатов и т. д.».[27] О том средневековом, что было в Карле, его рыцарских фантазиях и идеалах, обо всем этом в Италии не имели никакого понятия. А то, что он раздавал оплеухи своим подчиненным военачальникам[28], оставляя их, однако, при себе, третировал свои войска, чтобы наказать их за поражение, а затем снова позорил своих тайных советников перед войсками — это привело к тому, что дипломаты Юга потеряли к нему всякий интерес.
Однако Людовик XI{19}, который в своей политике превзошел итальянских князей, действуя в их же манере и объявив себя почитателем Франческо Сфорца{20}, в области образования вследствие своей вульгарной натуры очень отличается от этих властителей.
В итальянских государствах XV века доброе и злое переплетаются весьма странным образом. Личность князя становится столь всесторонне значимой, столь характерной[29] для его положения и задач, что нравственное суждение с трудом применимо к нему.
Основы власти по-прежнему остаются нелегитимными, и это проклятие остается на них и не исчезает. Императорские подтверждения владельческих прав и ленные пожалования земель ничего не меняют, так как народу безразлично, купили ли его властители кусок пергамента в далеких странах или у заезжего иностранца[30]. Если бы от императоров был бы какой-то толк, то они вообще не позволили бы властителям подняться — такова была логика обыденного народного сознания. Со времени римского похода Карла IV{21} императоры только санкционировали в Италии возникшее помимо них соотношение сил, не имея возможности гарантировать его иначе, чем грамотами. Пребывание Карла в Италии — постыдный политический спектакль; у Маттео Виллани[31]{22} можно прочесть о том, как Висконти сопровождали Карла в своих владениях и как они, наконец, выпроводили его, как он, подобно ярмарочному торговцу, стремился поскорей получить деньги за свой товар, т. е. за привилегии, каким жалким он выглядел в Риме и как он, наконец, ни разу не вынув меч из ножен, с полным мешком денег возвратился к себе через Альпы[32].
Сигизмунд{23} (1414 г.) в первый раз прибыл по крайней мере с благими намерениями склонить Иоанна XXIII{24} к участию в его соборе; именно тогда, когда император и папа с высокой башни Кремоны наслаждались панорамой Ломбардии, их «гостеприимному хозяину», тирану Габрино Фондоло, хотелось сбросить обоих вниз. Второй раз Сигизмунд приехал как искатель приключений; больше полугода он сидел в Сиене словно в долговой тюрьме и лишь с трудом попал в Рим на коронацию.
Что же можно сказать о Фридрихе III{25}?
Его приезды в Италию выглядели как развлекательные прогулки за счет тех, кто хотел добиться от него письменного подтверждения каких-либо прав, или тех, кому льстило с помпой принимать императора. Так обстояло дело с Альфонсом Неаполитанским{26}, потратившим 150000 золотых гульденов на императорский визит[33]. Во время своего второго возвращения из Рима (1469 г.), Фридрих в Ферраре[34] целый день занимался раздачей титулов (80 за день), не выходя из комнаты; он жаловал титулы и звания кавалеров (cavalieri), графов (conti), докторов (dottore), нотариев (notare) и даже графские титулы в различных существовавших тогда вариантах: conte palatino, conte с правом dottori, т. е. с собственным правом пожалования до пяти титулов dottori, conte с правом легитимизации незаконнорожденных, с правом назначать нотариев, объявлять утративших честь нотариев честными и т. д. Однако его канцлер требовал за соответствующие грамоты такой признательности, которую в Ферраре находили несколько чрезмерной[35]. О том, что думал герцог Борсо{27}, когда его царственный патрон раздавал грамоты и весь его маленький двор оказался титулованным, не сообщается. Гуманисты, писавшие тогда высокие слова, разделялись по своим интересам.
В то время как одни из них[36] прославляли императорский двор в Риме с обычным ликованием придворных поэтов, Поджо[37]{28} высказывал сомнение по поводу того, что собственно должна означать коронация: ведь древние венчали императора-победителя и венчали его лавровым венком.
Со времени правления Максимилиана I{29} начинается новая политика по отношению к Италии, связанная с общим вторжением чужих народов. Начало ее — пожалование лена Лодовико Моро{30} и устранение его несчастного племянника — не предвещало удачи. По современной теории интервенции, в том случае, если два противника нападают на страну, может появиться третья сила и принять в этом участие; таким образом, Империя могла также претендовать на свою долю. Однако о праве и т. п. в этом случае и речи быть не могло. Когда Людовика XII{31} (1502 г.) ожидали в Генуе, когда огромного имперского орла убрали с фронтона главного зала дворца дожей и разрисовали все лилиями, хронист Сенарега[38] спросил, что собственно означает этот пощаженный при стольких переворотах орел и что за притязания на Геную были у Империи. Никто не знал иного ответа, кроме старого изречения: Генуя — это camera imperii (палата Империи). Вообще, в Италии никто не разбирался в вопросах такого рода. Лишь тогда, когда Карл V{32} объединил под своей властью Испанию и Империю, он мог
