переходящий. А на дом Почетную доску повесить. Ольга Ивановна, может, вы вручите? Надо посолиднее, на уровне секретаря, таких, как Углов, у нас, понимаешь ли, немного. Я бы сам, да в область вызывают на день. Заодно и прицепы попрошу у Сучкова…
И вот Ольга Ивановна катит в «Зарю» к Углову. Тихо наигрывает радио в машине, и все понимающий Сидорович молча покуривает, держит на баранке жилистые руки. Он привык к Чуриловой, ездит с ней охотно и, выпивая иногда рюмочку со стариками приятелями, рассказывает о ней с гордостью:
— Моя-то этого пройдоху Гребнева из Луневщины так отчитала, что он задом дверь открыл. Потеха! Она может! Похлестче мужика любого скрутит, ежели колобродить начнешь. Не она бы, так давно бы я, ребята, это самое, на пенсию подался, ей-богу. Но Ведерников держит. Ты, говорит, Сидорыч, машину изнутра чуешь. А Генка, он что? Генке только покрасоваться, девки у него на уме…
Пересчитав колесами бревенчатый настил ветхого, заброшенного мостика, «газик» выскочил на укатанную полевую дорогу. Справа, за низкорослым ольховником, щетинилась стерня, а внизу, слева, вдоль извилистой реки, просматривались похожие на ползущие танки стога. Солнце стояло еще не так высоко, но грело сильно, от брезентовой обшивки, «газика» горько пахло горелой резиной и маслом.
Ольга Ивановна сняла жакет и бросила его на заднее сиденье. Впереди замаячили дома, вынырнул из-за кудрявых лип крест колокольни. Это было село Гумнищи. Вернее, уже не село, деревня домов в двадцать, бригада колхоза «Борец». Гумнищи Чурилова недолюбливала, называла их бельмом на глазу. Здесь работала церковь, одна из трех в районе, в престольные праздники тут обязательно что-то случалось, вспыхивали пожары. И как на грех, не было в Гумнищах клуба, а секретарь партийной организации Семен Петухов, недавний инструктор райкома, бывший старшина-сверхсрочник, еще не обкатался в деле, не сошелся с людьми. Всего год назад работал Петухов в отделе пропаганды, и Ольга Ивановна переживала за него, помогала ему.
Сейчас ей не хотелось останавливаться в Гумнищах, она намеревалась вручить Углову шелковый флажок-вымпел с утра, потом уехать в «Чистые пруды», в межколхозный пионерский лагерь, откуда поступила жалоба на воспитательницу. И в Медниково по пути надо было завернуть, там Дом культуры строится. И она бы проскочила эти Гумнищи, если бы не мужик с гармонью, разлаписто шагающий по травянистой улице.
— Остановите, Алексей Сидорович, — сказала Ольга Ивановна. — Что это еще за шествие?
— Так это ж Шевалдин Витька! Его еще Маманей кличут. Да вы его в прошлом году в религиозной лекции поминали…
Чурилова знала Шевалдина. Он служил где-то в Белоруссии, привез оттуда жену Нину, бойкую и работящую женщину. Молодые поселились в Гумнищах, а Варвара, мать Виктора, женщина богомольная, поначалу не обижала невестку. Но это длилось недолго, невестка почему-то стала Варваре не нравиться, и она все чаще и чаще подбивала сына:
— Привез мне такую непослушницу. Лба перекрестить не умеет. Гони ее, своих девок полно.
Но Виктор не прогонял Нину. Он любил ее. Да и двое детей уже у них народилось. А мать свирепствовала, каждым пустяком невестку попрекала. Ночами Нина, плача, уговаривала мужа:
— Житья нет. Уедем отсюда куда хочешь.
— Ну что ты? А маманя как же?
— Не пропадет твоя маманя. Помогать ей будем, хозяйство у нее есть, колхоз справный.
Как ни жалел Виктор свою сварливую маманю, но не выдержал, переехал в Ключики, на лесоучасток. Но и там Варвара не давала невестке покоя. Она подолгу жила у сына, поила его водкой и, как только Нина отлучалась, напевала свое:
— Нашел себе женушку! Ходят всякие разговоры. Разуй зенки-то. Гони, у меня другая Нина на примете есть.
Виктор запил, почернел. В деревне все узнается быстро, любая печаль здесь на виду, и люди уговаривали Виктора:
— Опомнись, дурень! На глазах семья гибнет. Эх ты, «маманя»!
Но было уже поздно. Доведенная до отчаяния, Нина забрала дочь и уехала на родину. Виктор остался с сыном. Он тут же переехал к мамане, стал жить на ее хлебах. Работал так себе, пил, горланил песни, спал на сеновале.
— Витька, лодырь ты несчастный, постыдился бы! — ругались колхозники.
— Не приставайте к нему! — кричала с крыльца Варвара. — Он у меня хворый, пускай отдохнет от той лиходейки!
Немного поработал Виктор в бригаде, но его вскоре выгнали: кому нужен злостный лентяй и нахлебник? Ушел он в Рубилово, кормил там служебных собак в угрозыске месяца два, а потом снова под маманино крылышко.
— Женю я тебя, соколик, — сказала Варвара. — Время сенокосное, жена хоть сена корове накосит.
— На ком женишь-то?
— На Дуське из Попова. Три недели ее уговаривала…
И вот в Гумнищи приехала Дуська, сильная, здоровая женщина. Косила она лучше любого мужика. Варвара была довольна. Но как только запасла Дуська сена, так и нехорошей стала. Не дали ей Шевалдины и зиму прожить, выгнали. Витька опять стал болтаться как неприкаянный: то тут «шабашку» сшибет, то там. А через год, когда снова закачались в лугах буйные травы, Варвара стала уговаривать сыночка:
— Высватала я тебе, родненький, в Никулине, Нюркой зовут. Женись, касатик, сенца хоть накосит.
И Витька опять женился: что поделаешь, коли маманя велит. Наступила зима, забросало Гумнищи сугробами…
— Нюрка дрянь, — как-то сказала маманя. — Лба негодная перекрестить не умеет, лампадку перед Николаем-угодником разбирала, батюшку надысь обидела. Гнать надо!
— Мне-то что, — пьяно ухмыльнулся Витька, — Нюрку я не люблю…
Выжили они и эту невестку. А Витька подался в город к знакомой женщине. Пожил немного там, не работая, и снова к мамане: городская невеста не захотела кормить тунеядца. Пришлось ему последний плащишко продать, чтобы до Гумнищ добраться.
И потекла у Витьки прежняя жизнь. Пожалели его в колхозе, взяли сторожем на пожарку. Работал он в поле и на ферме, но часто прогуливал, пил, водка совсем доконала его, стариком сделала. Варвара, выйдя на пенсию, ударилась в богомолье, стала как бы помощником гумнищенского батюшки. Приобщили к молению и Витьку, и сына его десятилетнего Юру.
— Ну и деревенька! — зло подумала Чурилова и хлопнула дверцей машины, пошла наперерез Шевалдину. Свернув за амбары, она увидела, что купол церкви подновлен, поблескивает новой позолотой, двое мужчин покрывают двери голубой краской, а третий конопатит стены. Тот, что конопатил, заметив Чурилову, пригнулся и юркнул в заросли бузины. «К зиме готовятся… Для церкви все нашлось, а мы свое упустили — клуб в Зырянове с худой крышей…»
— А, Ольга Ивановна! — увидев Чурилову, осклабился Витька. — Какими судьбами в нашу глухомань? А я вот гуляю! Да, гульнул малость… Опохмелился. Спасов день скоро, яблоками будем разговляться.
— Как вам не стыдно,
