Заметь их отец, её невинность точно окажется под вопросом.
Хотя вопрос был закрыт пять лет назад.
Это грёбаным близнецам можно портить всё, что имеет очертания женских фигур, пусть и отдалённо, а ей досталась нелёгкая доля имени «Какой секс?! О чём ты?! Пусть посидит хотя бы до тридцати земных лет. Лучше — до шестидесяти!».
— БАМЦ! — В витраж угождает снежок. Створка с шумом распахивается.
— Привет, Абигаиль, это твой Санта Николаус. — Давид высокий. Стройный, поджарый, будто сошедший с фресок эпохи Возрождения. Он сидит на её подоконнике и позёрски тянет длинные ноги вниз, облачённый в модный, серый костюм. — Ты была хорошей девочкой в этом году?..
Вместо ответа брюнетка фыркает и довольно гнёт бровь. Она не любит трепаться попусту и знает миллион действенных способов заставить ангела замолчать.
И как раз под звон рождественских колоколов.
Сказ о маленькой сковороде и большом сердце
В тесных апартаментах района Мéстре, близ Цитадели, запахло жареным.
Но соседи не повели и носом. И если в прошлом году запах дымящихся, подгоревших до состояния углей оладушек ещё вызывал в ангелах ужас, а одна старая карга даже кричала, что Мальбонте воскрес и теперь испепелит их всех, то этим летом на квартал опустилось здоровое смирение — профессору Фенцио привезли внука и он просто готовит свою короночку.
— Ладушки-ладушки! — В весёлом фартуке, купленном на ярмарке в Озёрном крае, пожилой мужчина начал нараспев, но тут же осёкся, несколько раз осмотрелся по сторонам — на дверь и в окно, на дверь и в окно, — и лишь после продолжил тем голосом, каким уставшие люди способны разговаривать с внезапно появившимся смыслом жизни на их потрёпанном небосклоне, — где были? У бабушки! Нифига, нифига! Кричит Иерихонская труба!
— Афтятя. — Согласился златокудрый, как херувим, и круглый, как бочонок, Давид. В высоком стульчике, по самые уши замотанный в слюнявчик, на котором кривым, определённо неженским стежком был вышит вензель в форме буквы «Д», он отчаянно аккомпанировал деду ложкой, настукивая ею по столешнице.
— Проголодался, малец? — Фенцио оторвал горящее тесто от сковороды и посмотрел на двухлетнего внука. Невестка притащила того до кошмарности налегке — ужасные шорты, рубаха с коротким рукавом. А ведь на улице не май месяц. Всего-то разгар июля. Поэтому, смерив демоницу тем взглядом, от которого, однажды, она забилась в угол в школьных коридорах, он выпроводил Мими прочь и тут же достал из гардероба ладно пошитый балахон с золотым кантом. Эту обновку Давиду учитель лично заказал у столичного портного и находил крой идеальным — и красиво, и без простолюдинства, и — главное! — тёпленько. — Сейчас будем обедать.
— Оеать! — Если мальчугану было суждено войти в историю Империи, сказание про его жизненный путь следовало начать с отменного аппетита. По мнению Дино, Давид мог съесть даже камни, если они покажутся ему достаточно аппетитными. А они покажутся, не сомневался отец, раз сын уминает дедову стряпню. — Бу-бу-бу! — «Оеать» хотелось давно и сильно. Натруженные молочные зубы не жевали ничего сдобного целых сорок минут. Поэтому поварёшки со звоном сорвались с крючков и закрутились вокруг Фенцио.
Надо сказать, что маленькие Бессмертные — это всегда то потоп, то землетрясение. Чарами они владеют едва ли не с пелёнок, а родительское «нельзя» начинают понимать сильно позже, когда ползунки уже обращены в ежей и ужей, головы нянек зияют обожжёнными лысинами, а несущая стена комнаты не выдержала прицельного плевка сóской.
Вот и сейчас Давид применил энергию, кружа перед глазами деда всем нехитрым кухонным скарбом.
Обычный Фенцио на девяносто процентов состоит из гневного брюзжания, нацеленного на всех разом. Остальные десять процентов занимает его посох. Фенцио в сборке «Счастливый дедушка» соткан из сплошной благости.
— Ай, как красиво! Ай, какой листопад! Ай, какой ты молодец! — На каждое «ай» приходился очередной удар поварёшек по седому затылку. — Всё-всё, сдаюсь! — Последний оладушек соскользнул с маленькой, видавшей лучшие времена сковороды. Утопив стопку в меду, мужчина бросился к внуку, стараясь маневрировать в поднятом смерче. — Приятного нам с тобой аппетита, Давид.
— Афтятя? — Ребёнок с вопросом посмотрел на пустую тарелку перед собой. И его лоб разрезала такая узнаваемая морщинка недовольства, что Фенцио едва не пустил скупую слезу. Тарелка, очевидно, была призвана стать вместилищем всех тех оладий, что лежали на общем блюде, по очереди, но это никуда не годилось. Поэтому Давид поделил честь по чести: пара оладушек деду, остальную стопку себе. — Скааку!
— Сказку так сказку, — тут же закивали в ответ. С историями у старины-педагога плохо, но он умеет хитрить. Берёт свежий выпуск «Священного Писания» и читает газетные статьи самым радужным тоном. Иногда получается неплохо — и про собрание Совета, и про богатый урожай, и про крышу эдемского Санктуария, которую в кои-то веке починили, в иные разы — с душкóм криминальной хроники «Однажды, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, гражданин архангел В. украл корову у гражданина ангела Н.». Увы и ах, в эту субботу под рукой не было ни одной газеты.
— Деда-а-а-а… — зловещее чавканье обострило слух. — Скааку!
Всё понятно, до гостиной Фенцио не добраться. Давид закричит раньше, чем тот рыпнется со стула в поисках свежей прессы. А уж если мальчик завопит… Профессор вздрогнул, вспоминая, как к нему нагрянул патрульный гарда с требованием немедленно выпустить банши из своих апартаментов.
— Кушай-кушай, сказку слушай! — Учитель собрался, выдохнул и начал повествование, — давным-давно…
Давным-давно, когда не было ещё Давида на белом свете, жили-были Отец и Сын. Отец был сильным, умным и ловким, и Сын у него родился таким же. Да только, вот, дебил… в смысле, вот беда! Беда, говорю! Не слушался Сын Отца. Ну сначала слушался. Год там, два, десять, а потом как взял и как перестал слушаться! Ты так никогда не делай, Давид, понял? Хотя отца можешь не слушаться, но ко мне за советом приходи.
Значит, что там дальше? Ну дальше, конечно, девица в сказке нужна. И такая появилась. Сначала одна появилась, потом вторая. И обе — деби… неприятные такие обе были, как ни крути. Вот такой непослушный Сын, представляешь?! Только на неприятных девиц внимание обращал. Не радовал своего старика.
Вот у той девицы, которая первой была, потом друг завёлся, так тот дружок её — самый большой деб… неприятный человек на всём белом свете. Но это немудрено, потому что родился он в тёмном царстве-государстве, не то что свет очей моих, отрада заката жизни и радость предпенсионного возраста.
Фу ты, ну ты! Я к чему это всё? Да ты жуй-жуй! Стали они вчетвером везде
