— Вы видели его? — спросил он.
— Кто этот человек?! — воскликнул я
— Его называют: Тот, кто дал обет.
Вы представляете себе, как порывисто мы при этих словах повернули головы к рыбаку. Это был человек простой; он понял наш немой вопрос, и вот что он поведал нам своим бесхитростным языком; я передам его рассказ, стараясь сохранить народный склад.
— Сударыня, и в Круазике и в Баце думают, что этот человек тяжко согрешил и несет покаяние, наложенное на него святым монахом, к которому он ходил на исповедь далеко за Нант. Иные уверяют, будто Камбремера — так его звать — преследует несчастье и оно передается от него другим по ветру. Поэтому многие, прежде чем обогнуть его скалу, смотрят, откуда ветер. Если со стороны заката, — он указал на запад, — они не продолжат путь, даже если бы им посулили щепу от креста господня. Они в страхе возвращаются. А еще вот круазикские богачи говорят, что Камбремер истязает себя во исполнение обета; отсюда прозвище — Тот, кто дал одет. Он сидит здесь день и ночь безотлучно. Эти толки похожи на правду. Вот видите, — продолжал он, оборачиваясь, чтобы показать нам нечто, чего мы не приметили, — там, налево, он поставил деревянный крест в знак того, что отдался под покров господа бога, пресвятой богородицы и святых. Но и не будь этой защиты, все так страшатся его, что он здесь в полной безопасности, не хуже, чем под охраной отряда солдат. С того дня, как он здесь заточил себя на вольном воздухе, он не сказал ни слова; все его пропитание — хлеб да вода: их приносит ему каждое утро дочь его брата, девочка по тринадцатому годочку, он ей отписал все свое добро. Славная девчурка, кроткая, как ягненок, и до чего милая, до чего ласковая! А глаза! — продолжал он, подняв большой палец, — синие глаза, во какие, и волосы как у херувима. Когда ее спрашивают: «Скажи-ка, Перотта…» Это, по-нашему, Пьеретта, — вставил он, прервав свой рассказ: — ведь Камбремера зовут Пьером, вот он и дал своей крестнице имя в честь своего святого… «Перотта, — продолжал он, — что тебе говорит твой дядюшка?» Она отвечает: «Ничего не говорит, как есть ничего, ни словечка», — «А как он с тобой обходится?» — «По воскресеньям он целует меня в лоб». — «И ты его не боишься?» А она в ответ: «Чего же мне его бояться, ведь он мой крестный. Он не хочет, чтобы кто другой носил ему еду». Перотта уверяет, что он улыбается, когда она приходит, но это, можно сказать, то же, что солнечный луч посередь густого тумана; ведь Камбремер мрачен, как грозовая туча.
— Вы только разжигаете наше любопытство, — обратился я к рыбаку. — Знаете ли вы, что привело его сюда? Горе ли, раскаяние, душевное расстройство, преступление, или же…
— Эх, сударь! Правду об этом деле знает только мой отец да я. Покойная матушка жила в услужении у судьи, которому Камбремер, по приказу святого монаха, признался во всем; только под этим условием монах согласился отпустить ему его грех, так говорят в порту. Бедная моя матушка невольно слышала все, что говорил Камбремер. Кухня судьи была рядом с его приемной, каждое слово слыхать было! Она умерла; судья, которому Камбремер все поведал, тоже умер. Матушка взяла с отца и с меня клятву, что мы никогда, никому в наших краях ни слова не пророним об этом деле, но вам-то я могу признаться, что в тот вечер, когда матушка нам все рассказала, у меня волосы стояли дыбом.
— Так расскажи же нам, в чем дело, дружок, мы-то уж никому не проболтаемся.
Взглянув на нас, рыбак начал:
— Пьер Камбремер, тот, кого вы здесь видели, — старший из братьев Камбремеров; они моряки испокон века, ведь само прозванье Камбремеров означает «покорители моря». Пьер сызмальства рыбачил; у него было несколько лодок, он ходил в море на лов сардин, ловил и крупную рыбу для скупщиков. У него хватило бы денег — он мог бы оснастить судно и ловить треску в далеких морях, не будь он так привязан к своей жене, дочери Бруэна из Геранды, красавице, да еще и доброй женщине. Она так любила мужа, что никогда не отпускала его далеко от себя, разве что на ловлю сардин, — это ведь ненадолго. Они жили вон там, смотрите! — продолжал рыбак, поднявшись на бугор и указывая нам на островок, затерянный в разливе между дюнами, по которым мы шли, и солончаками, граничащими с Герандой. — Видите домик? Он принадлежал Камбремеру. У него с Жакеттой был только один ребенок, мальчик, и любили они его… ну, как вам сказать? да так, как любят единственное дитя, души не чаяли в нем. Если б, с позволения сказать, их маленький Жак нагадил в кастрюлю, им казалось бы, что там сущий сахар. Сколько раз мы видали, как они покупали для него на ярмарке игрушки, самые что ни на есть дорогие. Избаловали мальчишку, все им это говорили. Маленький Камбремер видел, что ему все можно, и стал злой, словно рыжий осел; не раз приходил к Камбремеру кто-нибудь из соседей с жалобой: «Твой сын чуть не забил насмерть нашего ребенка!» А он со смехом отвечает: «Значит, из него выйдет славный моряк! Будет королевским флотом командовать!» Другой придет: «Пьер Камбремер, знаешь ли ты, что твой сын подбил глаз дочке Пуго?» А он в ответ: «Значит, будет кружить головы девушкам!» Он все ему спускал. Вот и вышло, что парень в десять лет всех избивал, потехи ради сворачивал головы курам, вспарывал брюхо поросятам — словом, был кровожаден, что твой хорек. «Значит, из него выйдет храбрый рубака! — говорил Камбремер. — Он охотник до кровопролития». Позднее мне все это вспомнилось, и Камбремеру тоже, — молвил рыбак, помолчав. — В пятнадцать — шестнадцать лет Жак Камбремер был ненасытен, словно акула. Он пьянствовал в Геранде, бегал за девушками в Савенэ. А на все это деньги нужны. Вот он и начал обкрадывать мать, а та боялась рассказать мужу. Камбремер был так честен, что случись ему получить лишних два су при расчете за рыбу, — он бы прошел двадцать миль, чтобы их вернуть. Наконец настал день, когда мать осталась безо всего. Пока отец был в море, сын вывез буфет, ларь, простыни, носильное белье, оставил одни голые стены; все продал, чтобы распутничать в Нанте. Бедняжка мать плакала дни и ночи напролет. Ведь от отца не скроешь; она и боялась — не за себя, разумеется! Когда Пьер Камбремер возвратился с ловли и увидел в доме чужую рухлядь, которую соседи одолжили его жене, он спросил: «Что случилось?» Бедняжка была ни жива ни мертва от страха. Она ответила: «Нас обокрали». «Где Жак?» — «Жак где-то веселится». Никто не знал, куда негодник запропастился. «Он слишком много веселится!» — сказал Пьер. Полгода спустя несчастному отцу дали знать, что его сына собираются в Нанте засадить в тюрьму. Он пешком отправился туда, дошел быстрее, чем добрался бы морем, разыскал Жака и привел его домой. Он не спросил его: «Что ты наделал?», а сказал ему: «Два года оставайся здесь, со мной, и исправно лови рыбу, живи по-честному, — не то я с тобой расправлюсь!» Беспутный малый, рассчитывая на слабость родителей, состроил отцу рожу. Тот так его треснул, что Жак полгода пролежал в постели. Мать, бедняжка, чахла от горя. Однажды ночью она мирно спала рядом с мужем; вдруг послышался шум, она вскочила, и кто-то ножом полоснул ее по руке. Она закричала, зажгли огонь. Пьер Камбремер видит, что жена ранена; он вообразил, что к ним забрался вор, словно водятся воры в нашем краю, — ведь здесь без боязни можно пронести десять тысяч франков золотом из Круазика в Сен-Назер, и никто по пути не спросит, что у тебя в узелке. Пьер стал искать Жака и нигде не нашел. Наутро изверг имел дерзость вернуться; он наврал, что ходил в Бац.
