них сняли оттуда и принесли сюда», - подумал он. Таких фигур Флегонт отродясь не видел: люди были сделаны как настоящие, только побольше раза в три. Один вроде бы священник, а другие на старинных воинов похожи - потому что с мечами, в шеломах и кольчугах.
"Оно, конечно, хорошо бы спросить знающего человека, -промелькнула мысль в голове Флегонта, - что, мол, эти фигуры означают. Только где он такой знающий? Поблизости, кроме старой нищенки, никого не видать».
Нищенка усердно молилась. Это была Филимоновна. Потом
Флегонт свел с ней знакомство, узнал, что прежде старушка имела место здесь на паперти и кормилась подаянием.
Когда нищенка выбралась из Храма на паперть, Флегонт пошел за ней и при дневном свете разглядел ее получше: сморщенное с бурыми пятнами личико, как печеное яблоко, а на подбородке неприятная примета - большущая бородавка с волосками, похожая на паука.
Нищенка обернулась и оглядела Флегонта пронзительными глазами из-под седеющих клочковатых бровей. Сам себе дивясь, он поспешно полез в карман и подал ей пятиалтынный. Она ухватила монету и тихо молвила: «Спаси Бог!»
- А богата ваша церква! - смущенно сказал Флегонт. - Отродясь такой не видел!
- Церк-ва? - проскрипела нищенка, - нешто это церква? Ты, видать, милок, издале-ече к нам в Москву припожаловал?
- Знамо дело. Из деревни Сумерки!
- Сумерки? Не слыхала, голубь. Может, и есть такая деревня. У нашего Бога всего много. А это, касатик мой, не церква, а Храм Христа Спасителя. Самый большой Храм во всей России. На его возведение по всему народу деньги собирали. Чай, и в ваших Сумерках тоже. Только тебя, милок, тогда еще на свете не было.
- Выходит, старинный он, Храм-то?
- Не старинный: всего полета годов стоит. Как же он может быть старинным, голова садовая, ежели поставлен во славу победы над Бонапартом?
«Вона оно што! - подумал Флегонт. - Потому тут, видать, и фигуры всякие понаставлены».
- Вот соборы кремлевские - те древние. Полтыщи годов высятся.
- Полтыщи? Ух ты, мать честная!
- Ты, болезный, насчет матери не очень. Тут тебе не кабак.
- Я ж ничего такого… А вот скажи мне, коли знаешь, что это за каменные истуканы?
- Где истуканы? - удивилась нищенка.
- А там, во Храме, к стене припертые.
- Сам ты истукан! Это ж наши святые - Пересвет и Ослябей.
- Скажи! А так ведь и не подумаешь: плоть у них нисколько не заморенная. Здоровенные мужики!
- И опять дурак! Они ж богатыри. Святой Сергий Радонежский послал их с татарами воевать. Слыхал ты про Сергия-то?
- Не!
- Оно и видать. И креста, знать, нет на тебе?
- А при чем тут крест? Мы ж не про то.
- Ан и про то! Пересвет и Ослябей с крестом нашим православным на битву шли. Головы свои за нашу землю сложили. Пересвет выехал на поединок с татарином Челибеем… Ты чего рот-то разинул? Может, ты, болезный, и про Мамаево побоище не слыхал?
- Как не слыхал! Про Мамая-то? Еще с малолетства!
Флегонт не врал. Еще мальчонкой слышал он, как один мужик, ругаясь с мельником, обозвал его губастым Мамаем.
"Надо бы расспросить Филимоновну про Мамаево побоище», - подумал он, но все же утерпел. Не хотелось ему, «дворецстроевцу», терять свое достоинство перед богомолкой. «А нищенка, видать, грамотная, - решил Флегонт, - про все здесь знает, наверно, она из бывших буржуев».
* * *
В то время, когда Морошкин и братья Сковородниковы ставили забор, другие рабочие помогали художникам в Храме Христа Спасителя: укрывали холстом и рогожей и перевязывали веревками снятые вместе со штукатуркой со стен Храма полуметровые квадраты фрагментов фресок и погружали их на автомашину. Флегонт видел раньше эти картины в цельном виде на стенах Храма. Среди них были разные, порой страшные, а некоторые и вовсе не понятные. Однажды он долго рассматривал странную картину, на которой был нарисован горящий город. Огнем занялась вся улица, огонь того и гляди и на другие улицы перекинется, а народ стоит, спокойно смотрит на пожарище и за водой не бежит. От удивления Флегонт даже воскликнул:
- Что за город такой? Что за люди? Что за пожар такой чудной?
- Не чудной, а великий! - пояснила Филимоновна, неожиданно оказавшаяся рядом. - Москва это наша горит. Сами москвичи ее, милок, подожгли в тыщу восемьсот двенадцатом годе. Своими руками, с согласия губернатора графа Ростопчина.
- Сами? Свои дома?
- Сами. Свои.
- И со всем добром?
- Все как есть!
- Чай, жалко было?
- Еще бы не жалко! Видишь, на картине плачут люди? А все ж сожгли свою Москву, чтоб покончить с врагом, прогнать супостата Бонапарта. Не всякий народ такое может. Потому и назвали тот пожар великим.
- Да уж… Тут действительно… Ничего не скажешь!
- Дед мой Егорий пал тогда на Бородинском поле. Там и похоронен в братской могиле под общим крестом. А бабка Авдотья свой дом лучиной подожгла. За то ее француз-лиходей штыком проколол.
- Насмерть?!
- Два дня мучилась, потом померла. Мне отец сказывал. Потом ему, сироте, московский губернатор граф Ростопчин медаль вручил и три рубля денег. Серебром!…
Заметив, что ее знакомец рассматривает другую картину, Филимоновна сама подошла к нему и заговорила первая.
- А это, голубь, про другое нашествие: когда Гришка Самозванец польских панов в Москву приводил. Вошли они обманом, засели в Кремле и стали над русскими людьми глумиться, грабить да насильничать. Всю Москву сожгли, окромя Кремля.
- Нешто было такое? - усомнился Флегонт.
- Было, милок. Только теперь позабылось малость: триста с лишним лет с той поры прошло! Наш народ незлопамятлив. Плохое скоро забывает. Иной раз себе же и на беду. Натерпелась тогда Москва. Шляхтичи рубили православных, не щадили ни малого, ни старого.
- А что ж москвичи? Неужто смирились? Неужто не поднялись?
- Не смирились - поднялись. Вооружились чем попадя, окружили Кремль и закрыли ляхам все ходы и выходы. Начали паны шибко голодать. А они все - чревоугодники и бражники, попировать любят, без мяса не могут. Сначала кошек и собак съели, затем за крыс и мышей принялись. Об этом солдаты в песне пели:
… Вспомним, братцы, что поляки
Встарь бывали также в ней:
Но не жирны кулебяки -
Ели кошек и мышей…
- А уж потом дружка дружку жрать начали.
- Что ты, старая! Окстись! Нешто такое можно?
- Сказываю, как было.
- У нас в Сумерках уж какой страшенный голод был, а чтоб человечину жрать? Никто никогда!
- То вы - простые мужики русские, а это - паны польские. Вы по простоте своей и
