— Сделаю, как велишь, великий государь. Только бы из тех земских людей с десяток для сыску оставить?
— Оставь, — согласился царь.
— На твоем месте, великий госудагь, я бы свой замок, опричный, в Москве постгоил, стены покгепче и тайный ход под землей. В этот замок только вегных слуг пускать, как в Слободе, — сказал Афанасий Вяземский. — Не пгиведи господь, пгиключится мятеж в Москве, а ты, госудагь, за стены…
Вяземский заметно картавил.
— Где поставить? — живо откликнулся царь.
— Да хоть бы на Воздвиженке, место важное.
— И правда, место хорошее, — согласился царь. — Вот и дело тебе, Афоня: ты мой оружничий, тебе и замок строить. Сроку даю один год.
Афанасий Вяземский склонил голову.
— Нам, братия, главное, Ливонию воевать. А с Ливонией и Литву. Об этом не забывайте. — Царь положил на стол обглоданную кость и стал вытирать полотенцем испачканные жиром руки. — Ежели король Жигимондnote 3 в Риге и других городах крепко сядет, тогда не только Юрьеву, но и Нарве, и иным городам ливонским, и Пскову тесноты будут великие и торговым людям торговля затворится.
Царское застолье наперебой стало советовать, как лучше воевать Ливонскую землю.
Царь Иван терпеливо слушал, стараясь понять смысл не совсем трезвых речей.
Вдруг дикий крик всполошил собравшихся. Михаил Темрюкович, вытаращив глаза, кружился по комнате. Он испугался большого рыжего таракана, заползшего ему за воротник.
Глава вторая. НЕ ТОТ СНЕГ, ЧТО МЕТЕТ, А ЧТО СВЕРХУ ИДЕТ
На второй день после праздника святого пророка Ильи небольшой дощаник, выкрашенный в белую и синюю краску, под веслами подошел к мельнице, стоявшей на реке Яузе. Кормщик Степан Гурьев, молодой, красивый мужик, привязал дощаник смолеными веревками к двум старым ивам на берегу, убрал весла в кладовку и кликнул судовщиков похлебать горячего варева.
Дощаник совершил по рекам большой путь: из владений Ивана Петровича Федорова в Бежецком верхе к столичному городу Москве. По приказу боярина привезли на дощанике для домашнего обиходу отборного пшеничного зерна, душистого меда, топленого масла, сушеной и соленой рыбы. И для продажи тонкого льняного полотна двадцать кусков, сотни две выделанных коровьих шкур, пятьсот бараньих…
Боярин Федоров был большим человеком в государстве; конюший — высшее боярское звание и ближайший к царю человек.
Под его началом состоял конюшенный приказ, колымажная, седельная и санная казна. И ловчий и сокольничий подчинены конюшему со всей охотой. Ему подчинялись все многочисленные стремянные, задворные конюхи, стряпчие и стадные конюхи. Да еще около сотни ремесленных людей: седельщики, коновалы, кузнецы, колесники…
Больше тысячи человек содержал конюшенный приказ в своих многочисленных службах. А царских лошадей в ведении конюшего находилось около сорока тысяч.
И жалованья получал конюший не одну копейку в день, как какой-нибудь плотник или каменщик, а два рубля с полтиной.
Наконец, конюшему подчинен ясельничий — высокий государственный чин, обязанный кормить всех царских лошадей.
Судовщики, а их было двадцать — крестьяне с отчинных земель боярина Федорова, — утолив голод, принялись таскать мешки с зерном в амбар у мельницы. В пути, когда надо было, они работали на веслах, а в трудных местах шли с лямками по берегу.
Степан Гурьев сел на борт грузного дощаника, вымыл ноги в холодной яузской воде, надел чистые онучи, новые лапти и задумался… Перед глазами встало бескрайнее синее море. Мальчишкой Степан наслушался рассказов своего деда Аристарха, побывавшего в далеком Северном море. Дед бил тюленей и моржей, привозил в Холмогоры шкуры, сало и моржовые клыки. Он плавал и на великую реку Обь, и по морям с вечными льдами. Аристарх знал грамоту, читал церковные книги и любил рассуждать о прочитанном с товарищами. Грамоте он обучил и своего внука.
Двадцать третий год пошел Степану Гурьеву, второго ребенка родила ему жена Анфиса, а он все не угомонился, мечтал о далеком синем море, о больших кораблях, о жизни, полной опасностей и приключений. Однако он любил Анфису, и расставаться с ней было жалко. «Надо ли искать счастье за морем, когда оно рядом?» — думал Степан и не знал, увидит ли он море, отпустит ли его Анфиса.
Когда дед Аристарх потерял четыре пальца на правой руке и к морскому делу стал не способен, начал он ходить по рекам на дощанике, принадлежавшем боярину Федорову. Степан Гурьев упросил деда обучить его кормщицкому делу, а когда дед постригся в Спасо-Андроников монастырь и сделался старцем Феодором, боярский дощаник стал водить Степан. Но мысли о далеком синем море, у которого нет берегов, а вода соленая, не оставляли Степана Гурьева. Он не раз командовал в мечтах большим кораблем с тремя высокими мачтами, белыми парусами и со многими мореходами на борту.
— Степан, Николенька занедужил, — тихо прикоснулась к плечу мужа Анфиса. — Огневица, боюсь, не помер бы…
Степан обернулся.
— Я к боярину Ивану Петровичу собираюсь. Обсказать надобно, с чем дощаник привели. Бери Николеньку, поедем вместе. Попросим боярина, авось поможет. В деревне-то он сколь людей вылечил.
Солнце поднималось над Москвой яркое, ласковое. Оно освещало десятки тысяч домов и домиков, сотни церквей и монастырей. Дома теснились один подле другого только в Кремле и прилежащих улицах, а дальше, за городской стеной, они утопали в зелени садов и огородов. Многие хоромы были в две и три кровли, с острыми крышами и затейливыми флюгерками. То там, то здесь встречались каменные богатые палаты бояр или богатых купцов. В каких-нибудь двух верстах на зеленом холме прятался среди деревьев белый Спасо-Андроников собор.
Степан Гурьев подрядил за два десятка деревенских яиц телегу и с женой Анфисой, державшей на руках хворого мальчугана, поехал на Варварку, к дому боярина Федорова.
На Степане был новенький кафтан из белой ржевской сермяжины, а голову покрывала войлочная шляпа. Анфиса вырядилась в холщовую праздничную рубаху с длинными, в двадцать локтей, рукавами. Рукава укладывались складками, набегавшими одна на другую. Широкие вверху, они утончались книзу, и у запястья были завязаны голубыми тесемками.
Во дворе боярина Федорова толпились вооруженные люди, перебирали ногами оседланные лошади. Лаяли на все голоса сторожевые псы. У амбаров стояли груженые повозки, запряженные либо парой, либо четверкой добрых коней.
Старший приказчик боярина Терентий Лепешка был рожден в той же деревне, что и Степан, и приходился ему дальним родственником. Он вертелся во дворе и сразу заметил кормщика.
— Уезжает наш кормилец, наш батюшка Иван Петрович, по царскому слову воеводой в Полоцк, — сказал он земляку. — Как выйдет во двор, ты ему и обскажешь все, что надобно.
