потом легче.
Если разобраться, то я не ощущала вкуса всей этой пищи. Мне было важно поскорее забить тот безграничный космос, который находился внизу пищевода.
Нельсон время от времени поднимал голову и бросал на меня презрительные взгляды. По его мнению, мне должно было быть стыдно за свои поступки. Но разве же я стала бы учитывать мнение какого-то кота!
Как правило, на последних кусках мне все-таки становилось стыдно и жаль себя. Я чувствовала себя залепленной жиром, скользким, вонючим и мерзким. Мне хотелось плакать оттого, что последующую, неотвратимую экзекуцию можно было только оттянуть, но никак не избежать. Пытаясь отсрочить поход в туалет, я замирала на диване, боясь пошевелиться, так как мне казалось, что одно неловкое движение, — и мой желудок лопнет, как воздушный шар.
Вот тогда я начинала раскаиваться.
Взирая на гору грязных тарелок, я ненавидела себя и спрашивала: Зачем? Зачем и сегодня опять?
Как беременная, поддерживая свой огромный, выпирающий живот, сгибаясь в три погибели от неимоверной тяжести и громко кряхтя, я медленно сползла с дивана.
Я как-то слышала, что в старину какой-то писатель или философ, который страдал обжорством, умер оттого, что у него лопнул желудок. По-моему, со мной сейчас случится то же самое! Интересно, сколько дней пройдет, пока в квартире обнаружат мою фаршированную тушку?
После того, как все закончилось в очередной раз, я в очередной раз давала себе клятву начать новую жизнь и не делать этого больше никогда!
2.
Звон будильника проник в мое сознание как обычно, ровно в шесть. Я сделала над собой нечеловеческое усилие и открыла глаза. Какое-то время я с ненавистью глядела на будильник, желая раздавить его мощью своего взгляда. Пожалуй, будильник — самая ненавидимая вещь на свете. Назовите мне хоть одного человека, который любил бы будильник! Незавидная участь. Тем хуже, ведь на деле будильники творят лишь добро, помогая нам быть более дисциплинированными и не опаздывать.
Еще не рассвело. Я долго сидела в постели, изо всех сил стараясь не поддаться соблазну вновь опрокинуться на подушку. У меня горели ладони и ступни. Не знаю почему, но так происходило всякий раз, когда я вставала рано. Что бы это значило? Да, медицина оставляет еще много вопросов!
Нельсон недовольно ворчал у меня за спиной. Он тоже ненавидел будильник.
Наконец, я нашла в себе силы оторвать зад от постели и, шаркая тапочками по полу, побрела в ванную.
В зеркале опять не было видно моих глаз. Ладони распухли. Я скинула ночную сорочку, и невольно отпрянула от зеркала: оно слишком безжалостно демонстрировало мне мое тощее тело с впалой обвислой грудью, дрябловатые бедра, проваленный живот. Я повернулась к зеркалу одним боком, потом другим, в надежде, что с какой-то стороны мое тело будет выглядеть неплохо — но журнальной картинки видно не было, хоть тресни.
Я с досадой отвернулась и полезла в душ.
— Так бывало всегда или только наутро после приступов?
Мои утра почти всегда наступали после приступов.
В восемь, я была уже на рабочем месте.
Джулиан еще не приехал, но подготовка к съемкам шла полным ходом. По нашей студии сновали визажисты, декораторы и осветители, в центре устанавливали подиум из фанеры, раскрашенной в золотой цвет, все галдели, пили кофе и перешучивались.
Минут через пятнадцать, словно бабочки, в студию начали слетаться модели. Джулиан, мой начальник, дизайнер и фотохудожник, сам делал сегодня фотосъемку собственноручно созданной одежды для рекламы фирмы, на которую мы оба работали. Вернее, он — на нее, а я — на него. Фирма, как вы понимаете, шила созданную Джулианом одежду. Очень, кстати, красивую одежду. И весьма дорогую. Я со своей зарплатой ассистента, смогла бы безболезненно потянуть только одно платье в полгода. Но этой проблемы для меня не существовало: раз увидев, как эти платья сидят на моделях, я ни за что не стала бы позориться и натягивать их на себя.
Они были такие молоденькие. Их заспанные лица были свежи, словно ландыши, бархатные щечки алели, как лепестки роз, огромные глаза влажной росою поблескивали из-под полуопущенных ресниц. Настоящие цветы, а не женщины. Я с трудом подавила завистливый вздох, украдкой наблюдая за их грациозными походками, плавными, жеманными жестами, еще не напомаженными улыбками.
Такие физически совершенные. Если бы я была одной из них, мои шансы на благосклонность Кеану, наверняка, автоматически увеличились бы. А так…
Я уже была готова впасть в утреннее уныние, как вдруг мне вспомнилась одна обнадеживающая мысль, найденная мною в каком-то дамском журнале: не всегда можно привлечь человека с помощью прекрасных ног!
Лично для меня эта мысль означала, что наверняка, звезде Кеану Ривзу, который перевидал на своем веку всяких красавиц, давно уже было мало только лишь физической привлекательности. Чтобы заинтриговать его, надо быть еще и привлекательной духовно. Многогранной, необычной. Может быть, просто сердечной и искренней.
Я утешилась этой мыслью. Наверняка, так оно и есть!
Красивых людей на свете невероятно много, но далеко не каждый из них так же прекрасен и внутри. И часто можно встретить ничем не примечательного внешне человека, энергетике и обаянию которого просто невозможно противостоять. И с этим сложно спорить.
— Чао!
Я вздрогнула: Джулиан тряхнул меня за плечо.
— Чао, синьорина. Ты уснула, дитя мое?!
— Нет, нет! — Мне стало неловко перед собой за свои мысли. И перед ним, не знаю, за что.
— Привет, как дела? — Джулиан начал деловито устанавливать фотокамеру перед подиумом, скользя придирчивым взглядом по лицам моделей, которых в этот момент гримировали.
— Как всегда. Хорошо.
— Что нового слышно про принца Сиддхартху? — Он обернулся и подмигнул.
Джулиан Руффи был посвящен в мои душевные терзанья.
Загорелый и роскошный, гей — эстет, чей стиль я считала эталоном, этот северный итальянец, идеально подтянутый в свои сорок шесть лет, был всегда спокоен и имел прищуренный взгляд зеленоглазого кота.
Он никогда не подтрунивал надо мной. По крайней мере, в лицо.
Он, будучи снобом высшей квалификации, хорошо понимал, как губительно для простых смертных может быть созерцание чужого совершенства.
Джулиан: «Она славная. Она хороший помощник. Она какая-то хрупкая, по-своему, даже красивая, хотя в ней совершенно нет шика. С ней хочется обращаться бережно. Ах, Карина, безнадежно влюбленная Карина…
Мне было жаль ее, ибо страстно поклоняясь актеру, она уже ставила себя на ступень ниже своего кумира, немо провозглашая его патрицием, а себя — плебейкой. Она благоговела перед ним, словно перед божеством! Что ж, возможно, такое отношение он вполне заслужил: он же сыграл бога, как
