Почувствовав, что жена не спит, попытался пошутить:
— Дед мой двадцать пять лет отслужил, на молодухе женился и отца моего в пятьдесят лет сделал.
— Так это когда было-то — при царе-батюшке! — повернувшись на спину и, словно бы расхотев спать, отозвалась жена: — Тогда порядок был! И хлеба досыта ели, самогонку не жрали, в церкву ходили. Барин бы семье с голоду помереть не дал.
— Ты чё мелешь, дура? Какой барин? Бар мы в семнадцатом году вывели! Я за что воевал? Вот земля есть, лошадь как-нибудь справим.
— Да на что ее справлять-то? — горестно вымолвила жена. — Нам ить теперь продналог не с чего платить, а ты — лошадь справим! На какие шиши? Много ты в Красной Армии-тο денег заработал?
— Да вы чё, сговорились, что ли? — возмутился солдат. — Если б не я, кто бы землю-тο вашу отстоял, а?
— А на кой нам земля, коли пахать не на чем? Правильно, пока ты в чеках служил, нас трогать боялись. А потом, как на фронт ушел, знаешь, что было? Понаедут продотрядовцы из города, все вытрясут — и зерно и сено. Сволота окаянная, прости господи! А наша голытьба не лучше, что в комбедах была.
— Ну, какая же голытьба. Бедняки. Наши с тобой братья, — вяло возразил Иван.
— Ага, братья, — хмыкнула Марфа. — Таких братьев — за ноги да об угол. Пока ты кровь за них проливал, они тут пьянствовали, девкам подолы задирали да баб сильничали. Кого комбедовцами-то сделали?! Добро бы тех, кто безлошадный да бескоровный от беды какой, так нет же, самая пьянь в начальники вылезла. Гришка Тимофеев, помнишь такого?
— Н-ну, помню, — припоминая, отозвался муж. — У него еще батька от вина сгорел.
— Во-во, сгорел, — поддакнула Марфа. — И он в батьку пошел. А еще Гришка-то, хоть и пьянь подзаборная, а умнее, чем ты али Пашка, братан твой. Когда на германскую брали, в дезертиры подался, два года от стражников прятался. А потом, когда продразверстку объявили, первым комбедовцем стал. Самый бедный на деревне да пострадавший от царской власти. Это когда ему стражник по зубам дал, чтобы пьяным с жердью не бегал. А почему бедный — так потому, что пьяница да лодырь. А помощник его, Колька Лямаев? Ты вон, за новую власть воевал, а он по бабам ходил. А которая солдатка откажет — так вмиг до последнего зернышка выгребет. А мужики ничего и сказать не могли. Левка Тихомиров с фронта без руки пришел, сказал было, так мигом в Череповец увезли, в тюрьму. А оттуда не вернулся — не то сам помер, не то расстреляли.
Иван, осмысливая сказанное женой, напрягся. Сам не понимая — зачем он это спрашивает и, что он хотел услышать в ответ, обмирая в душе, все-таки спросил:
— Лямаев… он и к тебе приставал? А ты?
— А я что — рыжая? — огрызнулась Марфа. — Я как все.
Иван соскочил с постели, замахнулся. Хотел ударить, но удержался. Не жалость остановила, а что-то другое. Может, от того, что супруга не испугалась, а спокойно, словно с насмешкой, ждала удара.
— Была б не курвой, так с голоду бы сдохла! И не одна, а вместе с батькой да с маткой твоими, — злобно огрызнулась Марфа. — Не задирала бы подол, так все бы зерно, идол проклятущий, выгреб. Все подставляли! И не только Лямаю, а всем, кто из города приезжал. Продотрядовцы, солдаты разные. А ты-то где был в это время?! Почитай, как ушел на службу, так у меня больше и жизни не было. Ни дома своего, ничего. Думаешь, легко мне было с твоими родителями столько лет жить? Кто я им? Не дочь, не сноха. Батька твой, пень старый — а туда же, все норовил ручищу под подол засунуть да завалить где-нить! А ты… Ладно, на службу ушел, шесть лет ждала. Потом германская эта, тоже ждала. Потом пришел, так я тебя и не видела. Ушел опять. Думала, война закончится, вернешься. А ты еще год где-то болтался, а тут эта, как ее? Новая политика…. Чем мы налог-то платить станем? Вот, удавилась бы, да грех. Да будь ты проклят, со своей властью!
— Да я… — возмутился Иван, но сник, осознав, что баба как есть права.
Марфа рыдала беззвучно, словно глотала горькие колючие комки. У Ивана тоже что-то подступило к горлу. Отошел к столу, сел. Не зажигая лампы, нашарил по столам бутылки с остатками самогона, набулькал в стакан все, что осталось, выпил залпом. Сразу же обожгло рот, дыхание перехватило, но горький комок удалось перебить и сглотнуть. Переведя дух, поискал глазами — чем бы закусить, но тщетно, одни огрызки и объедки. Чуть-чуть подождав, пока скверный самогон не ударит в голову, свернул козью ножку и закурил.
— Прости. Это я так, сдуру, — нехотя повинился перед женой. И, будто оправдываясь, сказал: — Лучше б смолчала. Кто тебя за язык-тο тянул? Что было — то сплыло.
Марфа вроде удивилась словам. Отсморкав сопли, вскочила и метнулась к столу:
— Что ж ты без закуски-тο? У меня там огурчики оставались… Вроде, не всё гости-то сожрали.
Зашлепав босыми ногами, ушла в сени. Иван Николаев, бывший боец Красной Армии, сидел и думал. Хмель не спешил выгнать из головы тяжкие думы, а долгожданной легкости не приходило. Он ведь и сам, когда был на белогвардейском фронте, выезжал в деревни, чтобы собрать зерно и фураж для роты. Ну, чего там греха таить, деревенские бабы старались ублажить солдатиков как могли — и самогончиком поили, себя не жалели. Он с сослуживцами только похохатывал, но не отказывался. Только никак не думал, что в губернии, не затронутой войной, его супружница тоже кого-то ублажает. Ревности не было. Может, когда-то он и любил Марфу, но когда это было? Да и женился не от большой любви, а потому что у девки пузо на глаза лезло. Ждали сына, но, поднимая мешок с мукой, Марфа надорвалась и скинула. А сейчас это была не жена, чужой человек. "А что бы было, если бы робетенок родился? И на службу бы царскую не пошел? — в который раз спросил себя Иван и сам же ответил: — А было бы все то же самое, только хуже!"
Службы в армии Иван Николаев не боялся, ждал с нетерпением. Как лось, здоровый, грамоте обучен — не пропаду! Сосед, дядька Кондрат, отслужив семь лет за Веру, Царя и Отечество, пришел из японского плена с огромным сундуком всякого добра, парой медалей, определился на службу в полицию — работать не надо, а жалованье, хлебные и обмундирование идет как фельдфебелю. Сейчас дядька был бы в отставке, посиживал бы на печи за казенный счет, если бы не расстреляли его в семнадцатом году. Помнится, перед отправкой, успокаивая ревущую Марфу, небрежно цедил сквозь зубы: "Ну, дура, послужу, денег скоплю. Что там семь лет? Зато, как вернусь, коня купим, избу новую поставим. А тебя к лучшим дохтурам отвезу! Будешь рожать, как корова справная! Вон, давай на косяке зарубку сделаем. Смотри — щас девятьсот седьмой год. Семь зарубок — будет четырнадцатый. Вот к сентябрю и приду!" Но вместо сентября случился август, а там… Иван, сам того не осознавая, стал бубнить под нос:
— Брала русская бригада Галицийские поля, И достались мне в награду Два железных костыля….
"Ну, вроде бы проняло!" — с удовлетворением подумал он, почувствовав, что самогонка, хоть и с запозданием, но вдарила-таки по мозгам. Песню эту можно петь лишь после хорошей выпивки. В Галиции от их полка остался батальон. Их с Лешкой Курмановым, другом и земляком, к наградам представили. Лешка, стервец, хоть и моложе годами и службу начал только в двенадцатом, но получил крест и лычки младшего унтер-офицера, а ему досталась георгиевская медаль. Ну, с другой-то стороны, Алексей заслужил — когда убило взводного командира, Лешка повел их в атаку. Свой крест Иван получил позже.
