юна была эта девочка.
Работала она уже полтора года. Первое время считала недели, потом — месяцы. В годовщину пригласила школьных подружек в самый дорогой ресторан. Зимой подарила маме шубу.
Она казалась очень чистой, совсем невинной девочкой; именно этим, вероятно, — кроме своей несомненной красоты — и брала она.
Я спросил, есть ли у нее друг. С лету она ответила, что есть, а потом вдруг замолчала, отвела глаза, стала маленькими глотками пить шампанское из высокого, тонконогого бокала; со дна, чуть извиваясь, тянулась вверх струйка микроскопических золотых пузырьков.
Спустились мы одними из последних. Мне подмигивали. Своих так называемых коллег я возненавидел уже с первых минут, сейчас же я готов был разбивать об их тупые хари бутылки. Пообещав Анне не выдавать ее, я тем самым позволил им причислить меня к «своим». У меня было так отвратительно на душе, что я не сомневался, что в гостинице снова напьюсь.
Так оно и оказалось.
6
18.06
Поднимался я на свой этаж примерно в том же состоянии, что и вчера, или, лучше сказать, позавчера: когда я вошел в номер, часы на тумбочке у кровати показывали без пяти минут час ночи. Я только успел скинуть чуть узковатые мне, остроносые туфли, приобретенные перед самым отъездом, как зазвонил телефон. Сняв трубку, я упал на кровать.
— Да, — сказал я. — Я вас слушаю.
В трубке что-то пощелкивало, шуршало, потрескивало.
— Я вас слушаю, — повторил я. — Говорите, если вам есть что сказать.
Мне вдруг показалось, что на том конце провода плачут; я протрезвел в секунду, подумав, что это может быть Лиза. Я не знал, что сказать. Я боялся назвать ее имя. Ведь я мог и ошибиться.
— Алло, — сказал я.
— Виктор?
Голос был настолько тих, что я едва расслышал этот краткий вопрос, но сомнений у меня не оставалось: это Лиза, и она плачет. У меня перехватило дыхание, как позавчера на скамейке.
— Что с вами?! — спросил я.
Она бесконечно долго не отвечала.
— Это Лиза, — услышал я; тихий голос ее почти сливался с помехами телефонной линии.
— Да-да, — сказал я горячо. — Я понял… Что с вами?! Что-то случилось?
Она плакала.
— Да, — ответила она наконец.
— Я могу' вам чем-нибудь помочь?
Лиза не отвечала.
— Меня не хотели соединять с вашим номером, — сказала она наконец. — Я только сейчас посмотрела на часы. Простите, уже на самом деле поздно. Я вас, наверное, разбудила.
— Нет, что вы! Я не спал. Я только вошел в номер.
— Простите, что я вам звоню…
— Не нужно извиняться. Скажите мне, что произошло?
Она снова долго молчала, словно сомневаясь, стоит ли отвечать мне.
— Моя мама в больнице… У нее сегодня утром случился инфаркт. Она все еще без сознания. Она в очень плохом состоянии. Я не знаю… Я даже не знаю, будет ли она жить.
Она разрыдалась.
— Я весь день пробыла в больнице, но меня даже на минуту к ней не пустили, — говорила она, рыдая. — Ей сделали операцию. Мне ничего не объяснили… Я не выдержу! Мне так страшно…
Я не знал, что сказать; боясь нечаянно обидеть ее неверно выбранным словом или тоном, я молчал.
— Мне даже некому было позвонить… Я случайно вспомнила о вашей карточке. Ведь вы не обижаетесь, правда?
— Ну что вы… Я могу вам как-нибудь помочь?
— Нет, — ответила она после долгого молчания. — Боюсь, что нет.
— Не оставайтесь сегодня одна. Поезжайте к кому-нибудь.
Мне показалось, что она усмехнулась сквозь слезы.
— Мне не к кому.
— А где ваш брат?
— Брат? Он еще вчера уехал. Сразу после праздника.
— Куда уехал?
— В Петербург. Он там живет.
Я очень волновался, я никак не мог решить, можно ли говорить то, что мне так хочется сказать.
— А подруги?
— Подруги спят. У меня нет подруг. Сейчас, по крайней мере. Я не хочу никого из них видеть.
Я помолчал, собираясь с духом.
— Знаете, только не обижайтесь, если это прозвучит неуместно, — сказал я. — Что если я приеду к вам? Или вы — ко мне? Я тоже не смогу уснуть, зная, что вам так плохо.
Она молчала; наверное, я обидел ее. Я боялся, что она неверно поняла меня.
— Я хочу вам помочь. Мне кажется, вам лучше было бы отвлечься, не оставаться одной. Или, если хотите, я могу поехать с вами в больницу…
Я был уверен, что она положит трубку.
— Нет, — произнесла она тихо. — Я не хочу больше в больницу. Тем более что туда и не пустят.
— Да…
— Вы правы. Я здесь сойду с ума. Я ведь поэтому и позвонила вам — чтобы отвлечься…
Как немного человеку нужно, чтобы почувствовать себя счастливым.
— Так… Мне приехать к вам? — я боялся поверить своему счастью.
— Нет. Давайте уж лучше я — к вам.
— Как нам тогда договориться? Вы скажите мне свой адрес, я возьму такси и подъеду к вам…
— Вы только потеряете время. Зачем?
— Уже поздно, ночь…
— Ну и что? Я не маленькая. Я буду у вас через полчаса.
— Вы уверены?
— Более чем. А меня пустят в гостиницу?
— Конечно, — ответил я, хотя, если честно, не совсем был уверен в этом.
— Может быть, на всякий случай подождете меня у входа? — попросила она робко.
— Конечно! Естественно! Я прямо сейчас побегу вниз.
Мне показалось, что она улыбнулась.
— Вы напрасно потеряете время, ведь я приеду не раньше чем через полчаса.
— На всякий случай.
— Хорошо. Тогда — до встречи.
Она первой положила трубку: Сердце мое колотилось так, словно я только что бегом поднялся по лестнице на пятый этаж. Через полчаса я увижу ее! Мне хотелось смеяться. Мне было страшно.
Я до сих пор был в костюме; в волнении я никак не мог сообразить, стоит ли мне переодеваться. Я не знал, чем мы будем заниматься. Спустимся в кафе, пойдем в ресторан? Будут ли они открыты в это время? В гостинице, по моим наблюдениям, было три ресторана. Один — на первом этаже, рядом с кафе; кафе, по сути дела, переходило в ресторан. Два других — этажом выше, и в оба эти ресторана по вечерам пускали мужчин только в костюмах, а дам — в вечерних платьях. Оба зала были невелики, до невозможности изысканны, официанты ступали бесшумно, при обращении к посетителям кланялись, чуть склоняя при этом голову набок; играла либо арфа, либо скрипка и виолончель; метрдотель был юн, торжественен, свиреп к подчиненным и говорил только по-английски. На всякий случай я позвонил в ресторан со свирепым метрдотелем и заказал столик на
