Не обижайся за прямоту, батюшка Корней, и не казнись, такое у начальных людей сплошь и рядом случается: о других помнишь, а на своих – ни сил, ни времени… Я вот своих тоже проворонил, иначе, чем ты, но… чего уж теперь. У кого жена умная, такое не слишком заметно, а ты-то вдовец – ни Лавра пожалеть, ни тебе намекнуть некому было. Татьяна-то сначала вся в свое горе ушла, а теперь над дитем будущим трясется – не повезло Лаврухе с женой… или так уж сложилось.
– И откуда ты все знаешь-то… хотя Анюта, конечно… а она-то чего молчала, если все видела?
– А ты слушать стал бы? Такое ведь только от жены или от матери… да и то если выслушать захочешь.
– Добрый. Кхе… вот не было печали! И чего с ним, таким добрым, делать?
– Ему бы отдельно пожить, хозяином, главой семьи… Ты же, батюшка, весь новую обустроить собираешься? Ну так поставь Лавра на это дело, ей-богу польза будет!
– Кхе! Подумать надо. Прямо Иродом меня каким-то изобразил… Отдельно пожить…
– Знаешь, батюшка, пока я семью свою не потерял, о таких вещах тоже не задумывался. А вот пожил здесь немного да сравнил житье у Михайлы в крепости с житьем в Ратном… Не Ирод ты, конечно, но крут… крут. А в крепости воля! Соблазн, конечно, но как людей окрыляет! На Илью смотрю и не верю, что пьяницей обозником был. Наставники хоть и ворчат, а сами подумывают, как семьи туда перевезти и насовсем жить остаться, прямо не говорят, но я знаю. Мальчишки – Михайла с братьями и крестниками – как будто на несколько лет старше своего возраста стали. Плава прямо-таки царица на кухне, Юлька – и не подумаешь, что всего тринадцать – строга, внимательна, отроков в ежовых рукавицах держит. Про Анюту уж и не говорю – просто святая покровительница Воинской школы – отроки на нее чуть не молятся. Прошка собак да лошадей такому учит…
– Ну распелся! – Корней, начавший было злиться при разговоре о Лавре, когда речь зашла о крепости, помягчел прямо на глазах. – Прямо рай земной там у Михайлы! Можно подумать: в Ратном ад, а я тут за главного черта…
– Не в том дело, батюшка! Просто в Ратном все заранее известно, у каждого свое место и стезя, и ничего изменить уже невозможно или очень трудно, а там каждый себя проявить может, кто к чему способен. Здесь – будь тем, кем ты должен быть, там – стань тем, кем можешь стать, вот у людей таланты и открываются. Думаешь, когда я по степи гулял, ко мне одни душегубы да отчаявшиеся люди приходили? Как раз таких-то меньше всех было. По большей же части: либо те, кто от обыденности извечной и неизменной уходили, либо те, кого место и стезя жизненная не устраивали, потому что чувствовали в себе силы на большее. Я, когда на княжью службу вернулся, только таких с собой и забрал. Ратное закоснело, простору не дает, людям себя проявить трудно…
– Удивил! А то я не знаю! Зачем, думаешь, я бояр отселил, выселки восстановил, новую весь ставлю, крепость Михайле не только дозволяю, но и помогаю обустраивать? Да Ратное, если сравнить, тот же сотник Корней, а многие ратнинцы – как ты про Лавра сказывал – им отдельно пожить только на пользу пойдет. Только нельзя было раньше. Теперь можно, но немногие это понимают.
Кем-кем, а тугодумом Корней не был никогда – идеи умел подхватывать на лету и ценность свежего, стороннего взгляда понимал отлично, а то, что перечисленные мероприятия он проводил совсем по другим причинам, – дело десятое. Самолюбие требовало ответа на упрек в неправильном отношении к Лавру, и воевода продолжил мысль, на всякий случай обозначая озабоченность возможными неприятностями – беды большие или малые, рано или поздно, все равно случаются, а потому предрекать что-нибудь «эдакое» можно было, не опасаясь ошибиться.
– Крепость, Леха, если хочешь знать, такое место, что ты там как бы и в Ратном, но в то же время и на воле. Соблазн, ты прав, а от соблазнов, знаешь ли, многие беды случаются, во всем мера нужна. Я, честно говоря, думал, что не справятся: шутка ли дело – крепость на пустом месте сладить? Однако пока не скулят, и знаешь, как-то мне тревожно от этого. Вроде бы и радоваться надо, а я все беды какой-нибудь жду – не бывает в жизни так, чтобы все удачно да гладко шло.
Позиция «ожидание неприятностей» и впрямь оказалась безошибочной, что Алексей немедленно и подтвердил:
– А ты знаешь, батюшка, что Михайла прилюдно от воеводского наследства отказался?
– Что? – Новость оказалась настолько неожиданной, что Корней даже не поверил. – Как это – отказался?
– Да так и отказался. Собрал всю родню, которая в крепости живет – отроков и Илью, – и сказал Демьяну: «После деда Лавр воеводство наследует, а после него ты. Я тебе дорогу перебегать не собираюсь, земля велика, для меня воеводство найдется». И назначил Демьяна городовым боярином в крепости. Потом, правда, поправился и вместо «городовой боярин» слово какое-то иноземное употребил, но Илья не запомнил.
– А почему же?.. Кхе…
– Почему тебе не доложили? – угадал недоговоренное Алексей. – Ну смотря кто тебе докладывает. Мог и не понять важности сказанного, а мог и понять, но не захотел тебя тревожить или…
– Поганец!!! – взорвался, недослушав, Корней. – Сопляк, едрена-матрена, князем себя возомнил, бояр ставит, дела о наследстве решает! Ну я его… Леха! Вели седлать, в крепость едем, я ему покажу городового боярина! Я ему такого…
– Какая крепость? Федор и Осьма сейчас…
– Подождут! Вели седлать, я сказал!
– Да погоди ты, батюшка Корней! Что за пожар?..
– Что? Перечить? Да я тебя самого… едрена-матрена…
– Сотник Корней! Остыть! Подумать!
Ох и давно же ратнинский сотник не слыхал обращения к себе в таком тоне, да и кто теперь в Ратном мог себе это позволить? Только другой сотник, прошедший огни, воды и медные трубы. Даже более того: власть ратнинского сотника опиралась на традиции и правила, выработанные несколькими поколениями ратнинцев, живших во враждебном окружении, и на въевшееся в кровь понимание: внутренние раздоры гибельны, дисциплина и беспрекословное подчинение командирам – не просто норма поведения, а условие выживания. Алексей же пришел со стороны и имел опыт командования полубандитской вольницей, когда за спиной у атамана ни традиций, ни обычаев – ничего, кроме собственного авторитета, крутизны и способности подчинить себе почти любого, а неподчинившегося убить не задумываясь – не просто лишить жизни, а расправиться быстро и эффектно, в назидание другим. Вот этот-то сотник-атаман, отнюдь не на пустом месте заработавший прозвище Рудный Воевода, сейчас и рявкнул на Корнея. Немудрено было и оторопеть, пусть всего на пару секунд, пусть потом обычная злость перешла уже в стадию ярости, но ярость у Корнея была холодной, иначе не выжил бы и сотником бы не стал. А холодная ярость разум не затмевает, потому что холодная ярость – это мысль, это обостренное восприятие окружающего, это ускоренная реакция…
Корней, чисто по инерции, еще прорычал:
– Ты на кого посмел?..
Однако мышцы уже напряглись, глаза хищно прищурились, руки уперлись в столешницу, готовясь помочь телу выброситься из-за стола, а искалеченная нога привычно нашла протезом устойчивое положение, чтобы после прыжка или быстрого широкого шага тело пришло на здоровую ногу.
