своим лбом звания и награды, служили в их советской полиции. Ну а некоторых мужчин из той ветви явно накрыли гены священнослужителей. Но они не рискнули пойти в храм, и вполне благополучно освоились на ниве идеологии и философии в своих советских университетах.
Что касается моего деда, то его помотало по свету как заправского героя авантюрного романа. Начал он царским офицером-пехотинцем. В 1916 году молодой прапорщик попал в составе Экспедиционного корпуса русской армии во Францию, в Шампань — в самое пекло. Очень дед отличился под Реймсом. После революции в России он отказался возвращаться на родину. И вполне добровольно поступил в Русский легион чести в составе Марокканской дивизии. Сражался под Парижем. Прошел Лотарингию, Эльзас, Саар и вошел в Германию. Затем судьба его закинула на юг России, где он сражался уже против Красных. А после разгрома белых генералов вернулся во Францию — политическим эмигрантом.
Будучи родом из мест, где свободно говорили на нескольких славянских языках, происходя из семьи, которая несколько поколений служила у польских аристократов, дед назвался поляком и… отправился в Польшу, где стал офицером уже Войска Польского. Дослужился до майора. В таком чине и застала его Вторая мировая война. Дрался он против немцев, как в составе кадровых частей польской армии, так и в движении польского Сопротивления… На Западной Украине много и своей и чужой крови пролил. А вот, когда пришла Красная Армия, ушел на Балканы. Как он там обретался, что испытал — Бог весть. В конце концов, он снова поселился во Франции, но, едва получил гражданство, тут же — переехал в США. Где мирно и скончался в 80-ых годах.
Причиной появления моего папы на свет он стал в промежуток между Балканами и США в 1945 году. Бедствуя в Париже, средних лет клошар с военной выправкой фланировал среди книжных развалов вдоль набережной Сены. Поздним вечером, роясь в бумажном мусоре аккуратно упакованном в традиционный зеленый ящик он наткнулся на побитый плесенью листочек и, не удержавшись, продекламировал, глотая слезы от нахлынувших воспоминаний своей юнкерской молодости и тех памятных дней, когда он нашел приют у странного отшельника-Макса в Коктебеле:
Сочилась жёлчь шафранного тумана.
Был стоптан стыд, притуплена любовь…
Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.
Плыл горизонт. Глаз видел чётко, пьяно.
Был в свитках туч на небе явлен вновь
Грозящий стих закатного Корана…
И был наш день — одна большая рана,
И вечер стал — запёкшаяся кровь.
В тупой тоске мы отвратили лица.
В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»
И, застонав, как раненая львица,
Вдоль по камням влача кровавый след,
Ты на руках ползла от места боя,
С древком в боку, от боли долго воя…
Рядом стояла вся в слезах бедно, но при этом все равно, элегантно одетая женщина, впившаяся пальцами в недавно купленный томик стихов того же поэта: «Anno mundi ardenti» 1916-го года выпуска.
Дед вздрогнул, когда раздался глубокое женское контральто. Немолодой тертый жизнью вояка слегка дрожал, не поднимая глаз, до тех пор пока не была закончена женская песнь о вечности и любви, навеянная детскими яркими картинками удивительных историй рассказанных душными Коктебельскими вечерами дядей Максом в тот год, когда ее семья навсегда покинула Россию:
Звенят Весы и клонят коромысла.
Нисходит вниз, возносится бадья…
Часы идут, сменяя в небе числа,
Пути миров чертя вкруг остия.
Струится ночь. Журчит и плачет влага.
Ладья скользит вдоль тёмных берегов,
И чуток сон в водах Архипелага,
Где в море спят созвездья островов.
Гнездо Гиад… и гроздь огней — Плеяды…
Великий Воз и зоркий Волопас…
Свой правя путь чрез тёмные Циклады —
Какой пловец в уме не числил вас?
И ваш узор пред взором Одиссея
В иных веках искрился и мерцал,
И ночь текла, златые зёрна сея,
Над лоном вод в дрожании зерцал.
И, ставя сеть у древних стен Хавона,
В тиши ночной видали рыбари
Алмазный торс гиганта Ориона,
Ловца зверей, любовника зари.
Когда ж земля бессмертными иссякла,
Лишь глубже стал и ярче небосклон.
И Солнцу путь затмила тень Геракла,
И Зевс воздвиг на небе льдистый трон.
Все имена, все славы, все победы
Сплетались там в мерцаниях огней.
Над головой жемчужной Андромеды
Чертил круги сверкающий Персей.
В себе тая все летописи мира,
В ночах светясь внемирной красотой,
Златыми пчёлами расшитая порфира
Струилась с плеч Ионии святой.
После завершающего аккорда стихов они встретились глазами, и, я в этом уверен, именно тогда был зачат мой отец. И кому какое дело, что их тела встретились только спустя несколько месяцев и то, что они обвенчались в православном храме, но так никогда и не оформили свои отношения в гражданских канцеляриях Парижа и, то, что в тот же год их перестали считать мужем и женой — дед навсегда уехал в США.
Моя бабушка была русской дворянкой. Не была она графиней, не была герцогиней и даже не была баронессой. А была она простой русской дворянкой, чей род официально начался в 1054 году, когда одна из дам свиты дочери русского князя, Ярослава, вышла замуж за французского шевалье. Потомки их союза, уже при князе Данииле Галицком вернулись на Русь (этот князь правил на самом Западе русских земель, одно время даже был королем). В 1920-ом году потомки французского дворянина и свитской дамы королевы Франции Анны Ярославны, сильно обедневшие, но не потерявшие дворянства, вернулись во Францию бросив свое последнее имущество по дороге из Коктебеля в Севастополь.
Дед, прожил с бабушкой во Франции около года, едва не попав под депортацию всех русских в Советы. Бежал в США, женился там, на девке из Деневера, да и не вернулся во Францию — стрела настигла свою львицу. Бабушка воспитывала моего отца сама. Дед приехал во Францию лишь на мое рождение и рассказал свои эпопеи… на диктофонную пленку и передал моей бабушке. Так и знаю я своего деда — по голосу из магнитофона, по паре фотографий и по зачитанному сборнику «Anno mundi ardenti» 1916-го года выпуска, где было много стихов о Париже и очень мало о любви. В этой книжке самым зачитанным, исчерканным вдоль и поперек стихом был:
Париж, Царьград и Рим — кариатиды
При входе в храм! Вам — солнцам-городам,
Кольцеобразно легшим по водам,
Завещан мир. В вас семя Атлантиды
Дало росток. Пророки и друиды
Во тьме лесов таили Девы храм,
А на
