нечто, что скажет язык, то будет правом». Произнесение формулы здесь равнозначно реализации права, и тот, кто данным способом выразит своё jus[23], примет обязательство, то есть свяжет себя тем, что сказал, в том смысле, что он будет отвечать (а значит, будет виновным) за невыполнение. Nuncupare буквально означает здесь «брать имя», nomen capere, точно так же, как mancipium означает «брать в свои руки (manu capere) нечто, что можно продать или купить». Тот, кто взял себе имя и произнёс установленное слово, не сможет отказаться от него или не выполнить его: он связан своим словом и должен выполнить его.
Если хорошо разобраться, это значит, что вину c наказанием связывает не что иное, как речь. Произнесение ритуальной формулы безотзывно, точно так же, как в случае с живым человеком, который однажды, неизвестно, как и почему, начал говорить и уже не может покинуть состояние речи после того, как заговорил. Мистерия вины и наказания, таким образом, – это мистерия речи. Наказание, которое несёт человек, процесс против него, непрерывно длящийся уже сорок тысяч лет – с тех пор, как он начал говорить, – это и есть само слово. «Брать имя», называть себя и вещи – значит обретать способность познавать их и владеть ими; но в то же время это значит подчиняться силам вины и права. Поэтому последний декрет, который можно прочитать между строк в любом кодексе и в любом законе Земли, говорит следующее: «Речь – это наказание. В ней должны содержаться все вещи, и в ней они должны умирать согласно мере их вины».
В этом смысле mysterium burocraticum – это крайний вид чествования антропогенеза, того незапамятного акта, посредством которого живое существо, заговорив, стало человеком, привязав себя к речи. Вот почему эта мистерия направлена на обычного человека так же, как на поэта, на учёного, так же, как на безграмотного, на жертву, так же, как на палача. Следовательно, процесс длится всегда, потому что человек не перестаёт становиться человечным, оставаясь бесчеловечным, присоединяться к человечеству и выходить из него. Он не перестаёт обвинять себя и отстаивать свою невиновность, заявлять, как Эйхман, что он готов публично повеситься, но останется невиновным перед законом. И до тех пор, пока человек не сможет завершить свою мистерию – мистерию речи и вины, то есть на деле мистерию, заключающуюся в том, насколько он стал и ещё не стал человеком, насколько он является и уже не является животным, – Правосудие, в котором он выступает в качестве судьи и подсудимого одновременно, будет постоянно возвращаться, в нём постоянно будет повторяться ситуация non liquet.
Притча и Царствие
В Евангелиях Иисус часто говорит притчами, настолько часто, что из этой привычки Господа родился наш глагол parlare[24], неизвестный классической латыни: parabolare[25], то есть разговаривать, как Иисус, который ничего «без притчи не говорил»[26] (choris paraboles ouden elalei, Мф. 13,34). Но центральное место притчи – это «слово о Царствии» (logos tes basileias). В Евангелии от Матфея, 13,3–52, одна за другой приводятся целых восемь притч (о сеятеле, о добром семени и о плевелах, о зерне горчичном, о закваске, о сокровище, скрытом на поле, о купце, ищущем хорошего жемчуга, о неводе, закинутом в море, о книжнике), чтобы объяснить апостолам и толпе (ochlos, «масса»), как следует понимать Царствие Небесное. Связь между Царствием и притчей настолько тесна и постоянна, что один теолог написал, что «basileia[27] выражено в притче как притча» и что «притчи Иисуса выражают Царствие Божие как притчу»[28].
В притче используется форма подобия. «Царствие Небесное подобно [homoia] зерну горчичному…», «Царствие Небесное подобно [homoiothe] человеку посеявшему…» (в Мк. 4,26: «Царствие Божие подобно тому, как если [outos… os] человек бросит семя в землю…»). В притче констатируется, таким образом, сходство между Царствием и тем, что находится здесь и сейчас на земле. Это означает, что познание Царствия происходит через осознание подобия и что без осознания этого подобия людям не дано понять Царствие. Отсюда родство последнего с притчей: притчи выражают Царствие Небесное как притчу, потому что оно означает в первую очередь само подобие и его осознание: оно предстаёт в виде закваски, которую женщина положила в три меры муки, в виде спрятанного сокровища, которое человек находит на поле, в виде невода, закинутого в море и захватившего рыб всякого рода. И в первую очередь – в виде жеста сеятеля.
Когда Иисус объясняет, почему он говорит притчами, сами причины, приводимые им, загадочны. В Евангелии от Матфея, 13,10–17, отвечая апостолам на вопрос, для чего он говорит с народом притчами, Иисус отвечает:
Для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано. Ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет. Потому говорю им притчами, что они, видя, не видят и, слыша, не слышат и не разумеют.
На самом деле, даже апостолы не разумели, потому что сразу после этого ему приходится объяснять им притчу о сеятеле.
В Евангелии от Луки, 8,9–16, причины представляются иными, поскольку, повторив, что апостолам дано знать те тайны Царствия Небесного, что другие получают в притчах, «так что они, видя, не видят и, слыша, не разумеют», Иисус добавляет, явно противореча себе, что «никто, зажегши свечу, не покрывает её сосудом или не ставит под кровать» и что «нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ничего сокровенного, что не обнаружилось бы». Притчи, согласно риторической модели, известной античности, являются речами, зашифрованными для того, чтобы их не поняли те, кто не должен понимать их; и, тем не менее, в то же время они выводят тайну на свет. Вполне возможно, что объяснения, которые даёт Иисус о том, для чего он говорит притчами, сами по себе являются притчей, служащей введением к притче о сеятеле («Вы же выслушайте притчу о сеятеле…»).
Связь между Царствием и миром, представленная притчами как подобие, выражается Иисусом также как сближение в типичной формуле «приблизилось [eggiken] Царствие Небесное» (Мф. 3,2 и 10,7; Мк. 1,15; Лк. 10,9). Греческое слово eggys, «близкий», от которого происходит глагол eggizo, вполне возможно, в свою очередь происходит от термина, означающего «рука»: в данном смысле приближение Царства Небесного происходит не только и не столько во времени – в виде эсхатологического события, совпадающего с концом света, – сколько, в первую очередь, в пространстве: оно буквально
