Так болтала хозяйка с девушками, а когда одевание закончилось, осталась очень довольна. Жаль только — ноги коротки. Вынув изо рта булавки, бережно положила их в бархатную коробочку.
— А он явится на «shower»?[8]
— Кто? Твой жених или твой отец?
— Папа.
— Откуда я знаю, скажи, пожалуйста!
Он видел, как мимо пронеслись толстые белые колонны и апельсиновый купол Дворца изящных искусств, но глаза его были устремлены вверх, туда, где, соединяясь и расходясь, летели провода — не провода, а Он сам, запрокинув голову на мягкую серую спинку сиденья, — летели параллельно друг другу или вырывались лучами из одного узла. Промелькнули массивные полногрудые скульптуры и рога изобилия — Мексиканский банк. И светлоохровый венецианский портал — Почтамт. Он нежно погладил шелковый кант на полях своей коричневой фетровой шляпы и носком ботинка покачал ремень на откидном сиденье в машине. Вот и голубые изразцы «Санборна» и шлифованный дымчатый камень монастыря Сан-Франсиско.
Лимузин остановился на углу улицы Исабель Ла Католика; шофер открыл дверцу и снял фуражку, а Он, напротив, надел шляпу, пригладил пальцами пряди волос на висках. Тут же его окружили продавцы лотерейных билетов и чистильщики ботинок, женщины в домотканых индейских шалях-ребосо и сопливые, шмыгавшие носами дети и проводили до двери-турникета. Глядя на себя в стеклянную дверь, Он поправил галстук, а сзади, в другой стеклянной двери, догонявшей его со стороны улицы Мадеро, его двойник, окруженный нищими и одетый в тот же самый полосатый костюм блеклых тонов, тоже поправил узел галстука такими же желтыми от никотина пальцами, а потом, повернувшись спиной, зашагал назад, на улицу, — сам же Он шел вперед, ища глазами лифт.
Ее снова вывели из душевного равновесия протянутые руки нищих, и она, сжав локоть дочери, втолкнула девушку в невообразимую духоту теплицы, в аромат мыла, лаванды и раскрашенной оберточной бумаги. Она остановилась у зеркальной витрины с предметами косметики и посмотрела на себя; потом, прищурив глаза, перевела взор на флаконы, тюбики и коробочки, лежавшие на красной тафте. Попросила кольдкрем «Тэатрикал» и две губные помады цвета тафты. Порывшись в сумке из крокодиловой кожи, обратилась к дочери: «Дай-ка мне двадцать песо, одной бумажкой». Получив сверток и сдачу, они вошли в кафе и заняли столик на двоих. Девушка заказала апельсиновый сок и ореховые вафли, а мать, не удержавшись, велела официантке, одетой в костюм теуаны,[9]принести булочку с изюмом и с маслом. Обе огляделись, ища знакомые лица. Девушка попросила разрешения снять свой желтый жакет: солнце нещадно палило даже сквозь жалюзи.
— Джоан Крауфорд, — промямлила дочь. — Джоан Крауфорд.[10]
— Нет-нет, не так. Это произносится не так. Кро-фор, Кро-фор. Они произносят именно так.
— Крау-фор.
— Нет-нет. Кро, кро, кро. «А» и «у» вместе произносятся как «о». Да, да, они так говорят.
— Ерундовый фильм.
— Да, не совсем удачный. Но она прелестна.
— Я чуть не заснула.
— Но тебе так хотелось посмотреть…
— Мне сказали, что она красавица. Ничего подобного.
— Время идет.
— Кро-фор.
— Да, я думаю, они это так произносят, Кро-фор. «Д» не произносится.
— Кро-фор.
— Думаю, что так. Едва ли я ошибаюсь.
Дочь намазала медом вафли и, убедившись, что мед заполнил каждую вафельную ячейку, разломала их на кусочки. Отправляя в рот сладкий хрустящий кусочек, она улыбалась матери. Но мать не смотрела на нее. Чьи-то две руки ласкали друг друга: большой палец одной гладил кончики пальцев другой, казалось, хотел приподнять ногти. Она не сводила глаз с двух рук неподалеку от себя, не имея желания глядеть на лица: одна рука вновь и вновь возвращалась к другой, медленно наползала на нее, раздвигала пальцы. Нет, на пальцах не было колец; наверное, жених с невестой или просто так. Она пыталась отвести глаза и сосредоточить внимание на медовой лужице в тарелке дочери, но невольно снова переводила взор на руки парочки за соседним столиком, на ласкающие друг друга пальцы, стараясь не смотреть на лица.
Дочь долго высасывала застрявшие меж зубов кусочки вафель и орехов, а потом вытерла губы, оставив на салфетке красную полосу. Прежде чем вынуть губную помаду, она снова поводила языком по деснам и попросила у матери ломтик хлебца с изюмом. Сказала, что не хочет пить кофе — он взвинчивает нервы, хотя вообще-то страшно ей нравится, но сейчас нет, не надо: и так нервы разошлись. Сеньора погладила ее по руке и сказала, что пора идти, еще много всяких дел. Заплатив по счету и оставив чаевые, обе поднялись из-за стола.
Североамериканец пояснил, что в месторождение следует подавать кипящую воду, вода размоет серу, сжатый воздух выбросит ее на поверхность. Он еще раз повторил свое предложение, а другой американец сказал, что они очень довольны геологической разведкой, и несколько раз полоснул рукой по воздуху у самого своего лица, худощавого и красноватого, пробубнив: «Залежи — хорошо, колчедан — плохо. Залежи — хорошо, колчедан — плохо, залежи — хорошо…» Он, постукивая в такт американцу пальцами о настольное стекло, повторил: «…колчедан — плохо», повторил по привычке, ибо они, говоря по-испански, думают, что Он их не понимает — не потому, что они плохо говорят по-испански, а потому, что, мол, мексиканцы вообще все не так понимают. Инженер расстелил на столе карту зоны разработок; Он поставил локти на подкатившийся к нему пергамент. Второй американец заявил, что месторождение так богато, что его можно с полной нагрузкой эксплуатировать до середины двадцать первого века; с полной нагрузкой, до исчерпания всех запасов, с полной… Повторив это семь раз подряд, убрал с карты палец, который в начале речи вонзился ногтем в зеленое пятно, усеянное треугольничками — геологическими отметками. Затем американец сощурил глаз и сказал, что кедровые и каобовые леса там тоже очень велики и что Он, их мексиканский компаньон, получит на лесе сто процентов прибыли. В это дело они, североамериканские партнеры, не будут вмешиваться, хотя советуют ему наладить заготовку древесины: видели, сколько деревьев зря гибнет повсюду? Разве не ясно, что деревья стоят денег? Впрочем, это их не касается; важно, что — под лесом или не под лесом — существуют залежи серы.
Он улыбнулся и встал из-за стола. Засунув большие пальцы рук за пояс, стоял и перекатывал меж губ потухшую сигару, пока один из американцев не поднялся с зажженной спичкой. Огонек приблизился и зарумянил кончик зажатой в зубах сигары. Он попросил у них два миллиона долларов наличными. Они спросили — в счет чего? — и пояснили, что с удовольствием принимают его в компанию с долей в триста тысяч долларов, но никто не увидит и сентаво, пока не будет получена продукция. Инженер-геолог протер очки куском замши, которую носил в кармане рубашки, а другой американец стал шагать от стола к окну, от окна к столу. Тогда Он повторил свои условия: речь идет не об авансе, не о кредите, не о чем-либо подобном. Это — цена, которую они должны уплатить ему за приобретение концессии. Без такого предварительного взноса им наверняка ее не получить. Со временем они возместят себе сделанный ему презент, но без него, без подставного лица, без «прикрывалы», без «front-man» — Он просит прощения за термины — они не смогут добиться концессии и разрабатывать залежи. Нажав на кнопку звонка, вызвал секретаря. Секретарь быстро огласил несколько лаконичных формулировок и североамериканцы промолвили «О.К.»[11]и повторили несколько раз «О.К., O.K., О.К.». Он улыбнулся и предложил им два стаканчика виски, сказав, что серу они могут эксплуатировать вплоть до середины двадцать первого века, но что его им не удастся эксплуатировать ни одной минуты двадцатого века, и все чокнулись, а иностранцы раздвинули губы в улыбке, тихо прошептав: «S.O.B.»[12]— один-единственный раз.
