на этот раз здоровой, вычерчивая в воздухе круги около своего виска. — Какое тупое занятие. Людей нельзя исправить. Тем более тех, у которых вместо мозгов кашица. Разве что он находил это постоянным и устойчивым источником заработка. В конце концов, прийти к нему было дешевле, чем заказывать гроб и место на кладбище.
— Он был психиатром? — не отрываясь от записей, обронил врач.
— Что-то вроде того.
На несколько долгих секунд в палате повисла тишина, нарушаемая только шорохом царапающей бумагу ручки. Александр все так же морщился от яркого света больничных ламп, напрягал уши, словно это могло заставить его огородиться от стрёкота аппаратов, и хотел расчесать руку, сквозь которую в его организм вливалась спасительная жидкость, до крови, вырвав иглу вместе с куском мяса — лишь бы больше не чувствовать этого горения в вене.
Мужчина закончил свои записи через несколько минут, которые они провели в молчании. Врач то и дело хмурился, не обращая внимания на Алекса, покусывал нижнюю губу, рассматривая собственные заметки на жёлтых листах, и размашистыми росчерками оставлял новые пометки, иногда посматривая на подключённые к Александру аппараты. Когда же он закончил, опустив планшет, его тёмные глаза впервые за все это время показались светлыми и тёплыми.
— Поверьте мне, мистер Куэрво. Людей нельзя исправить, но можно помочь им быть лучше, оставаясь собой, — он говорил мягко и вкрадчиво, его тёплый голос укутывал Александра одеялом лучше больничной простыни и пятнистой пижамы, бывшей ему на несколько размеров больше. — Возможно, вам это покажется глупым, но без таких людей, как ваш дед, многие наверняка бы потеряли силы жить и двигаться дальше, предпочтя более простые методы решения своих проблем.
— Откуда вам знать?
— В конце концов, я тоже врач, мистер Куэрво, — уголки губ мужчины растянулись в мягкой улыбке. — Я знаю, зачем я живу и что делаю.
Он лгал? Александр этого не знал, но спорить с доктором у него просто не было сейчас сил. В другое время он наверняка бы вывел этого мужчину на открытые дебаты, растянув разговор на несколько часов, но сейчас все, чего он хотел, — это спать. Веки были тяжёлыми, глаза наверняка раскраснелись — ему все еще хотелось их чесать, но Александр держался, смахивая выступавшие в уголках песчинки слез. Врач смотрел на него еще несколько долгих секунд, а затем развернулся, чтобы уйти, но вместо этого замер.
Дверь в палату приоткрылась и из коридора внутрь просунулась взлохмаченная голова Амелии. Алекс скривился, словно от неспелого лимона, и поспешил отвернуться — встречаться с сестрой глазами он не хотел, но знал, что вскоре его оставят с ней один на один и разговора избежать не получится.
— Когда мы сможем его забрать? — Амелия нырнула в палату, щёлкнув замком, и нетерпеливо смотрела на доктора, ожидая от него ответа. — Родители не хотят, чтобы он слишком долго находился… здесь, — последнее слово она выделила с таким усердием, что было сложно не услышать за ее холодным сдержанным тоном истеричные нотки матери.
Оскалившись собственным мыслям, Александр даже позволил себе повернуться, чтобы посмотреть на схватку двух титанов. Увы, открывшаяся картина была более чем прозаична: возвышающийся над Амелией врач удивлённо вскинул бровь, глубоко вздохнул и, подняв исписанные мелким убористым почерком листы к глазам, пробежался по ним взглядом.
— Все его анализы в норме, — Александр только сейчас заметил, как он забавно говорит, растягивает звуки и, кажется, имитирует актёров старого кино, — так что думаю, мы понаблюдаем вашего брата еще несколько дней, а затем отправим его восвояси. Если бы мы держали тут каждого подростка, страдающего от несчастной любви, — врач оглянулся на Алекса с такой насмешливой ухмылкой, что захотелось подскочить на койке и бросить в него чем-нибудь тяжёлым, например, той странной металлической тарелкой, что стояла на тумбочке рядом, — больница была бы переполнена.
— Я не подросток, — обиженно просопел Алекс, складывая на груди руки и морщась, потому что игла в очередной раз дёрнула чувствительную раздражённую кожу. — И я не страдаю от несчастной любви, много вы понимаете.
— А ведёте себя, как подросток. Впрочем, — мужчина развёл руками, — не буду мешать. Наверняка вы хотите побыть с сестрой. Загляну чуть позже.
Врач аккуратно обошёл Амелию, бросая ручку в нагрудный карман, и уже нажал на ручку двери, как его снова позвали, обращая на себя внимание:
— Спасибо, доктор Белл. — Амелия остановилась в ногах Александра, глядя на замершего доктора.
Тот улыбнулся и уже хотел было уйти, но снова остановился, на этот раз глядя на приподнявшегося на кровати Алекса, чей голос показался чужим ему самому:
— Я вас знаю, — слова царапали горло, вырываясь сухим воздухом по сдавленным стенкам горла, и Александр зашёлся громким низким кашлем.
Он повалился на кровать, прикрывая рот кулаком, и раздражённо отмахнулся от протянутого бросившейся на помощь Амелией платка. Доктор Белл смотрел на Александра удивлённым взглядом, но, к счастью, его брови оставались на месте, не насмехаясь, несколько секунд, а затем все же сдвинулись к переносице, так что между ними пролегла глубокая складка.
— Прошу прощения?
— Я видел вас на похоронах. Вы… — Александр снова громко несколько раз кашлянул. — Вы все время были рядом с отцом Эйлин. Разговаривали с ним. Что-то обсуждали.
Держать веки открытыми становилось сложнее с каждой секундой, и Александр Куэрво мог бы поверить в то, что ему незаметно подсыпали в капельницу снотворное, если бы не тот факт, что он все время следил за суетящимся вокруг него доктором. Он видел, как врач переглянулся с Амелией, а затем, словно Александр был маленьким неразумным ребёнком, снова мягко улыбнулся и, прежде чем дверь и веки Алекса окончательно закрылись, выдохнул:
— Уверен, вы ошиблись, мистер Куэрво. Я вижу вас первый раз в своей жизни.
Часть I. Перевёрнутые главы. Глава I. Сопрано
Сентябрь, 2022
Двести шесть. В среднем в организме двести шесть костей, и, если сломать каждую из них, можно доказать происхождение человека от слизней.
Радио тихо шипело, разгоняя поток непрошенных мыслей. Часы минутной стрелкой медленно отсчитывали еще один час до нового тридцать пятого года, а толстый слой снега, замерший на самом краю крыши, опасно свисал, грозя обрушиться на головы прохожих. Виски пульсировали в такт размеренному дыханию, а пересохший язык изредка отлипал от нёба, чтобы дать лёгким вдохнуть очередную порцию так необходимого кислорода. Кажется, если бы можно было не думать, Уилл с радостью выбрал эту возможность, потому как каждая попытка связать беспорядочные образы в сознании вызывала лишь новый приступ головной боли и тошноту, подкатывавшую к горлу вкусом горелых макарон.
До нового тридцать
