с таким видом, что, скорее всего, вообще не услышала бы меня.
— Поверить не могу, что я еще и мальца в это дело впутываю, — прошептала она.
Это был единственный раз, когда она при мне сказала о ребенке. Ясно было, что его появление кажется ей трагедией. Она так сильно не хотела приводить малыша в этот мир, что мне даже не по себе стало.
— Да все нормально будет, пробормотал я.
Она усмехнулась и спросила:
— Тебе-то откуда знать?
Глядя на Крошку с этим ее раздутым животом, я смутился и почувствовал себя дураком. Она посмотрела на меня, и ее взгляд смягчился:
— Эх, Пульга, когда-нибудь тебе придется убраться отсюда. Ты ведь знаешь это, правда?
Я пожал плечами. Всем нам стоило свалить отсюда. Но на самом деле просто взять и уехать очень тяжело.
Она опустила взгляд на живот и прошептала:
— Я ждала слишком долго. А теперь уже поздно. Для этого ребенка. И для меня.
И впервые за все время я задумался, действительно ли она случайно выпала из того автобуса.
Мы с Чико сидим в патио у mua, и я вспоминаю этот разговор, пока из дома, рассекая неподвижный воздух, до нас долетают крики рожающей Крошки.
Вдалеке рокочет мотор.
— Пульга, — обращается ко мне Чико, — а ты когда-нибудь думал, как это, наверное, странно, когда у тебя внутри человек? И что он потом должен вылезти наружу, через… ну ты понимаешь… через это место? — Чико показывает рукой в сторону промежности. Вид у него довольно испуганный. — Парень, думаю, я бы помер. Нет, на самом деле!
— На самом деле я о таких штуках не думаю, — откликаюсь я, глядя, как оседает на землю пыль.
— Это, наверное, ужас как странно, да? В смысле, как такое вообще возможно? — Он опускает глаза на собственный живот, надув его так, что он еще сильнее выпячивается из-под рубашки. — В смысле, можешь это представить? Черт, я так рад, что не девчонка. Правда, Пульга? Думаю, девчонкой быть просто ужасно.
— Ага, — соглашаюсь я.
Он не сводит глаз с дома, а Крошка тем временем кричит, что сейчас умрет. Что больше не может. Что так вообще не бывает. До меня доносятся ее рыдания, а mua с мамой уговаривают ее успокоиться.
Я никогда раньше не слышал, чтобы она так кричала. От этих звуков я пугаюсь, начинаю психовать и снова думаю о женщинах, умерших во время родов и оставивших в этом мире крохотные частички самих себя. Чико отковыривает с дверного косяка кусочки уже успевшей облупиться желтой краски. Он втягивает воздух сквозь зубы.
— Пойдем врежем по газировке, парень. Не могу больше это слышать, — говорит он, вытирая глаза.
— У тебя деньги есть?
Он запускает руку в карман и пересчитывает то, что там нашел.
— Как-нибудь поделимся.
Я встаю, и он поднимается тоже.
Стоны Крошки с каждым нашим шагом делаются тише. Мы идем, пиная камешки, которые попадаются на дороге, и чувствуем себя нехорошо от ее боли. А еще чувствуем вину, потому что мы — парни и никогда не узнаем, каково Крошке. И еще из-за того, что вроде как бросаем ее.
Но и облегчение ощущаем тоже — потому что расстояние между нами и этим ужасом все увеличивается.
Крошка
Существо внутри меня, существо, которое я так долго игнорировала и отрицала, которому желала исчезновения, хочет меня убить. Оно ужасно и мстительно. Все эти месяцы я испытывала к нему неприязнь, которая, словно кокон, окутывала его, и теперь я должна буду заплатить за это.
На тело накатывает очередная волна боли.
— Не смогу, — говорю я маме и mua Консуэло. — Не смогу это сделать.
Я закрываю глаза и пытаюсь исчезнуть, оседлать эту боль и умчаться на ней в другой мир, позволить ей доставить меня к двери, через которую можно ускользнуть в иное измерение. Хотя это знание было во мне всегда, но только теперь я ясно вижу, как можно изменить реальность, создать новую и войти в нее через воображаемые двери.
«Где же ты?» Я пытаюсь вызвать в воображении образ колдуньи, брухи, моей покровительницы, которая некогда показала мне, что эти двери существуют. И которая проведет меня сквозь них.
Я мысленно возвращаюсь к тому времени, когда она впервые мне явилась. Тогда папа еще жил с нами, и на мой шестой день рождения мы всей семьей отправилась в Рио-Дульсе. Родители ссорились, потому что папа пялился на каждую одетую в купальник женщину, которая проходила мимо.
Родители не заметили, как я вскарабкалась по скалам и приблизилась к самому краю. Вокруг никого не было, и я подняла лицо к солнцу, закрыла глаза и подалась вперед. Я разрешила себе упасть, и пока длилось падение, в животе у меня все трепетало. Я ждала, когда почувствую воду, — и она оказалась холодной, быстрой и сокрушительной. А потом мир потускнел и настала тишина, когда моя голова врезалась во что-, то острое и твердое.
Я провела под водой вечность, глядя, как отдаляется от меня ее залитая светом поверхность. Вот тут-то я и увидела ее, бруху, которая поднималась сквозь водную толщу, ее сияющие глаза, струящиеся волосы, тонкие, как у скелета, руки. Она смотрела на меня, а я — на нее и не могла оторваться от этих глаз. Я почувствовала, как мы вместе движемся вверх, ее взгляд поднимал меня, выталкивая из глубины вод, из тьмы — все выше, все быстрее. Несметное число пузырьков проносилось мимо нас, кружило между нами.
Я и сейчас могу их видеть, слышать их бульканье. Миг — и тьма станет размытой, синей, а она будет тут, поднимаясь, чтобы увести меня и отсюда тоже.
— Крошка, — зовет мама.
Это всего лишь мое имя. Но оно разрезает собой тьму, и я возвращаюсь в нашу с мамой общую тесную спальню. В углу — шкаф, там хранилась одежда отца, пока мама не продала ее. Напротив меня туалетный столик, на нем — зеркало, в котором я вижу отражение сгорбленной спины доньи Агостины. Рядом с ней стоит mua Консуэло, а по другую сторону от нее — мама, произносящая мое имя.
Тело сжимается, охваченное тисками боли. Младенец требует к себе внимания.
— Теперь тужься, Крошка, но слегка, не очень сильно, — говорит мне донья Агостина.
Я делаю, как она велит. А потом опять. И опять. И опять. Я тужусь, тужусь и тужусь…
Проходят часы. Этот младенец все не хочет выходить на свет. Я воображаю, как он вцепился в мои ребра, не желая рождаться. Не
