выбит из колеи. До конца экспедиции его мучили проблемы с правой рукой, которая стала короче левой после перелома, с глубокими шрамами на спине от когтей белого медведя и с сердцем, которое то и дело шептало ему, что что-то не так.
Тем временем в экипаже нарастало недовольство. Предыдущие экспедиции Амундсена тоже не обходились без конфликтов. Но на этот раз объединяющее всех стремление достичь цели оказалось слабее тенденций к расколу. У команды было достаточно свободного времени, мало дел, чтобы его заполнить, и много алкоголя. Все это подогревало конфликт, члены экипажа все больше и больше действовали друг другу на нервы. Старшие в команде становились угрюмее и обиженнее, младшие – строптивее и грубее. Сам Амундсен по вечерам читал или писал в одиночестве, в то время как остальные проводили время вместе. В конце лета 1920 года стремление пересечь Северный Ледовитый океан все еще не оставляло его, но в письме домой своему брату Леону[14] Амундсен выглядел деморализованным:
«Будь я здароф, я бы и внимания не абратил на фсе эти ниприятности, но, увы, я чуствую сибя так, что фпору первому ехать дамой. Серце у меня не работает как следует, а потому не пазваляет мне много эскапад. Я диржусь изо фсех сил, стараюсь не терять мужества, однако, сам понимаешь, марос, отсутствие солца и огромная ответственность скоро меня доконают»[15].
В последние годы Амундсен начал писать на свой собственный манер, приближенный к устной речи. В какой-то мере это придавало интимности его дневникам и письмам друзьям. Тем не менее, такой способ изложения своих мыслей представляется не совсем корректным. Возможно, эта манера указывает на своенравие Амундсена, его некоторую склонность не признавать общепринятые нормы. В то же время такой способ письма как бы приближает нас к нему, придает дополнительную эмоциональность текстам, где Амундсен откровенно пишет о себе.
В письме Леону Амундсен разоблачил некоторых своих внутренних «демонов»: потерю физической силы, отсутствие прогресса в экспедиции и жизни, потерю контроля над собой и другими, смерть, наконец. Годом ранее Амундсен был счастлив видеть чайку-моевку, летящую с юга, когда приближалось лето, и писал в книге «Северо-Восточный проход», что она «принесла жизнь в это царство смерти»[16]. За несколько лет до Амундсена другой знаменитый норвежец, Фритьоф Нансен, описал застревание в сибирских льдах как «позднюю смерть»[17]. На зимовках его часто одолевали мысли о бесконечности, тишине, запустении и однообразии существования.
Не только Нансен и Амундсен таким образом выражали свои личные представления о застое и предчувствии смерти. Западные писатели и первооткрыватели, описывая полярные регион, тоже часто упоминали слабость, смерть и безумие. Однако они рассказывали также о преодолении сил природы и границ человеческих возможностей. Амундсен в это время, тем не менее, не только предавался мрачным мыслям о застое и смерти: он размышлял о новых формах передвижения на Севере. Еще в 1914 году он, первый норвежский гражданский человек, получил лицензию пилота. Зимой на «Мод» Амундсен начал рассматривать возможность замены судов и саней на самолеты и дирижабли. По воздуху можно преодолеть океаны и континенты за часы или дни, а не за месяцы и годы.
Какот нанялся на судно во время третьей зимовки «Мод», когда она вмерзла в лед в бухте прямо у мыса Сердце-Камень. Незадолго до начала 1920 года[18] Какот получил разрешение на несколько дней покинуть судно, чтобы вернуться в ярангу и забрать Ниту у своих родственников.
Нита
Мы не знаем точно, сколько времени Нита пробыла в яранге, но явно несколько месяцев – срок достаточный, чтобы маленький ребенок почувствовал себя как дома. Семейная яранга чукчей, живших на берегу моря, представляла собой маленький мир, в котором умещалось все самое важное для ребенка: еда, тепло и люди. Когда яранга прогревалась выше двадцати градусов, взрослые раздевались до пояса, а старшие дети могли ходить почти совсем голыми. Промерзший в дороге путник, с уставшими от яркого солнца и ослепительно белого снега глазами, входя в ярангу, оказывался во власти запаха дыма и человеческих тел, душка морских животных, который источали кипящие горшки с едой, желтого света жировых ламп и исходящего от них резкого запаха. В яранге царили жара и влажность, вызывая у людей кашель во сне[19].
Контраст между сухим морозным воздухом улицы и влажной жарой яранги делал свое дело: чукотские дети то и дело простужались и шмыгали носом, а особо слабые серьезно заболевали. А если болезнь распространялась и на взрослых, чукчам приходилось туго – в этом суровом краю шансы на выживание были невелики, а природа в первую очередь уничтожала самых слабых. В 1920 году на северном побережье Чукотки было мало дичи, и возникла угроза голода. Чукчи традиционно гостеприимны, но, когда в яранге не стало хватать еды, оставаться там Какоту стало проблематично. Вероятно, из-за этого он и поехал сначала искать работу, а найдя ее на «Мод», вернулся за дочерью. В то время у нее была экзема, от которой страдали многие чукотские дети, и тело было покрыто язвочками и ранками.
* * *
Инуиты в Гренландии впервые увидели европейские суда в XIX веке. Один из них описал это зрелище так: «…целые деревянные островки, движущиеся по воде на крыльях; там много домов и комнат, в глубине которых множество шумных людей»[20]. Как же четырех- или пятилетняя девочка восприняла то, что увидела на борту этого «деревянного островка»? Мы можем об этом судить по впечатлению, которое производит судно и все, что его окружает, на нас, взрослых. На борту Нита впервые ощутила густой запах дегтя и солярки, услышала треск деревянного корпуса «Мод», когда в него упирались льдины. Все – и чужая человеческая речь, и звуки, издаваемые судном, и незнакомые предметы, окружающие ее, – все казалось ей странным. В этот момент Какот вынул дочь из мехового свертка, в котором она лежала на палубе «Мод» холодным зимним вечером, чтобы передать ее чужому человеку[21]. Страдая экземой, она, очевидно, испытывала сильное неудобство или даже боль от таких прикосновений[22].
В автобиографии «Моя жизнь. Южный полюс» Амундсен рассказывает, как он услышал, что Какот вернулся с дочерью, и вышел на палубу. Он описывает это следующим образом:
«„Где же ребенок?“ – спросил я его. Он указал мне на палубу, где лежал сверток оленьих шкур. „Принеси сюда“, – сказал я. Какот взял сверток и вручил его мне»[23].
До описания
