не услышу. Первые месяцы пребывания в наборном только и успевал, что вытаращивать глаза и запоминать всё подряд, зачастую не веря собственным ушам.
Как вам, к примеру, такой ошеломительный по тем временам диалог?
— Политбюро мы разогнали… комсомол сократили…
— А дыра в чердаке?
— Дыру передовиками забьём. Они там на противне связанные лежат.
— И ещё покойник пришёл!
— Большой?
— Квадратный! С цицером!
— Не встаёт?
— А как он встанет?
— Тогда знаешь что? Засунем его под киноплощадку…
Ходила байка, будто бы некто, подслушав впервые подобный разговор, в ужасе побежал в КГБ — предупредить, что Первого секретаря обкома хотят зарезать в подвале «Средней Волги».
А что? Очень даже правдоподобная история.
* * *
Сходил я опять в закуток, спилил на фрезе это антисоветское «не», а когда вернулся в цех, обнаружил там вражеского агента. Корректоры подослали к нам подчитчицу — в качестве соглядатая и укора совести. Дескать, мы там полосу ждём, а вы тут резину тянете! Юная кореяночка сначала робко маячила возле входной дюралевой двери, потом понемногу собралась с духом и рискнула приблизиться к святая святых. К талеру.
А там, напоминаю, перевёрстка… С той стороны над железной рамой склоняется свирепый метранпаж, с этой — не менее свирепый я. У него в руке шило, у меня строкомер, и мы уже готовы убить друг друга, поскольку нам предстоит невозможное: вместить большее в меньшее.
Кряхтим, ворчим, приглушённо переругиваемся. Милая кореяночка выглядывает у меня из-за локтя. И вдруг ни с того ни с сего осведомляется интеллигентнейшим голоском:
— Гера, а как вы относитесь к Шекспиру?
Я цепенею. Миша поднимает от полосы изумлённо-злобные глаза и широко разевает пасть.
— А ты Муму Герасима — читала? — угрожающе рявкает он.
Кореяночка в ужасе отлетает к входной двери.
* * *
Слава богу, со второй полосой покончено. На очереди третья.
Звоню в секретариат:
— Проблема, Гурген!
— Где?
— Третья полоса. Зарубежные новости.
— Хвост?
— Дыра.
— Ну так возьми что-нибудь на телетайпе, подверстай.
— Телетайп весь день молчит.
— Быть такого не может!
— Ну вот тем не менее…
— Тогда разбей.
— По шесть пунктов, что ли, разбивать? Пятнадцать строк дыра! Набор — пять квадратов.
Заместитель ответственного секретаря задумывается, но лишь на секунду.
— Ладно. Строк семь допишу, остальное разобьёшь.
— Гурген! Ты не понял… Ты не сможешь ничего дописать. Это письмо Джеймса Олдриджа советским писателям!
— Допишу! Подумаешь, Олдридж! Пусть сам сначала писать научится… Тут серьёзнее дело есть. Подымись…
— Куда?
— Ко мне. В секретариат.
О ч-чёрт! Неужели ещё одна перевёрстка?
Поднимаюсь в лифте на десятый. Гурген рисует макет — слава богу, не на сегодня. На завтра. На краю рабочего стола — два рубля с мелочью.
— Будь ласков, сходи через дорогу в гастроном.
— Гурген, ты спятил? А если ещё что-нибудь стрясётся?
— Не тушуйся! Подменю, прикрою…
— Ну сложный же номер, Гурген!
— Вот и сходи. Сразу всё упростится.
— Не пойду!
— Почему?
— Я непьющий!
— Так а я тебе и не налью…
Возразить нечего. Настолько он, зараза, обаятелен, что я вопреки принципам безропотно беру деньги и иду куда велено. Продавщица винно-водочного отдела уже знает меня в лицо и встречает понимающей улыбкой.
* * *
И Гурген оказывается прав. Как всегда. Из графика мы, правда, безнадёжно вылетели, но к ночи дела начинают помаленьку налаживаться. Высшему начальству, надо полагать, осточертел заколдованный номер, и разбрелось оно, родимое, по домам. А при отсутствии оного резко падает производственная дисциплина, зато не менее резко ускоряется производственный процесс.
Двенадцатый час. «Вечёрка» и «Ленинец» отстрелялись, да и у нас вот-вот проглянет свет в конце туннеля. По цеху давно уже грохочет высокая (вровень с талером) железная тележка стереотипёра. Костеря нас, лодырей, почём зря, он перегружает готовые полосы на свой драндулет и отвозит их по очереди в левое крыло цеха, где вскоре принимается урчать громоздкий матричный пресс.
* * *
Итак, история.
Когда я вернулся с очередного перекура в цех, труба пневмопочты побулькивала, а на столе временно отсутствующей сменной мастерицы надрывался телефон. Местный, не городской. Снял трубку.
— Докладывайте! — сурово приказал я, ничем не рискуя.
— Гера… — старательно выговаривая слог за слогом, произнёс на диво пьяный голос — поначалу я даже не понял, чей. — Там тебе идёт патрон… Ты его откроешь… В нём листок бумаги… сложенный пополам… — Голос становился всё таинственней, всё конспиративней. — Листок ты выброси… а то, что посерёдке… отдай Вале Ивановне… Будь любезен…
Пневмопочта давно уже стала для нас чем-то привычным, использовали её в самых различных целях. Даже как орудие мести. Летом залетел к нам в приоткрытое окно громадный шмель. Поймал я его патроном и отправил в корректорскую. Визгу было, говорят… Но вернёмся в начало мая.
В трубе уже клокотало. Затем грянуло. Я вынул из ящика пластиковый цилиндр, развинтил, извлёк сложенный пополам листок и ничего в нём не обнаружил.
Пока недоумевал, телефон завопил снова.
— Пришло?..
— Слушай… — выдавил я, чувствуя себя чертовски неловко. — Н-ну… достал… развернул… Там ничего нет!
В наушнике предынфарктная пауза. Затем запинающееся, исполненное ужаса восклицание:
— Ты с ума сошёл!..
А что тут ещё воскликнуть? Одно дело, когда пропадает патрон. Труба — долгая, извилистая, всякое может по дороге случиться. Но чтобы из патрона испарилась пятёрка!.. Или сколько он там задолжал?
К счастью, из линотипной вернулась Валя Ивановна — и я передал трубку ей. Шустрая сухощавая брюнеточка мигом взяла должника в оборот:
— На полу смотрел? Посмотри на полу!.. Тогда в столе!.. Тоже нету?.. Карманы проверь… А так! Молча! Ну?.. «Ой!» Вот тебе и «ой»!.. Не вздумай даже! А я говорю: не вздумай! Не рассыплешься! Сам ножками придёшь и принесёшь…
Бросила трубку, а мгновение спустя пневмопочта ожила вновь.
— Всё-таки послал, — послышалось злорадное замечание облокотившегося на талер метранпажа. — Вот застрянет сейчас… — добавил он мечтательно.
Не застряло.
— Гер, прими…
— Только в вашем присутствии, Валя Ивановна, — предупредил я. — А то опять пустой придёт — отвечай потом…
В патроне, однако, судя по всему, содержалось нечто более солидное, нежели купюра пятирублёвого достоинства. Свинтив колпак, я заглянул в пластиковое нутро и мигом всё понял.
— Марш по домам! Подписная пришла.
— Вторая? Мы ж её не отправляли ещё!
— Ничего не знаю. Четыре полосы подписаны — иду домой.
— Опять, что ли, старая выскочила?
— Ну!
— А я что-то не помню, — усомнился метранпаж. — Мы в этом году подписную хоть раз теряли?
— Выходит, теряли.
— И куда её теперь?
— Гургену отправь, — посоветовала Валя Ивановна. — Пусть посмеётся.
— Нетушки, — хмыкнул я. — Сначала сам посмеюсь.
Развернул на своём столе бумажный оттиск, украшенный понизу подписями и печатями. Четвёртая полоса. Неужто и
