виски выпивал перед игрой на волынке.
— Из чего это сделано? — пробовал Андрей на кухне затейливое блюдо, похожее на толстую, темную домашнюю колбасу, от которой Ирина отрезала очередной ломоть для разогрева.
— Ой, — махала она рукой и подмигивала Нюське, которая еще медленно, но уже ходила по дому и как раз теперь заваривала в термосе чай. — Я и не думала, что когда-нибудь буду это есть. Тут и бараний рубец, сердце, печень, легкие, лук, сало, травы и еще кое-что. Готовить муторно, но что-то во всем этом есть!
— А где ты все это купила? — недоумевал Андрей. — Ты же все время дома?
— А сосед? — улыбалась Ирина. — Помогает. И жена его приходила. Варенья принесла. Три банки!
— Дом больше не хотят купить?
— Нет, — радовалась Ирина. — Говорят, что все, поздно хотеть. Если домовой корни пустил, поздно зариться. Говорят, что дом наш как будто светиться начал. И еще смотрят на нашего брауни и хотят такого же.
— Такого больше нет, — бормотал с набитым ртом Андрей.
— Папка! — смеялась Нюська. — А ты не боишься, что от такой еды сам станешь маленьким шотландцем?
— Запомни, Нюся! — потряс вилкой Андрей. — Один брауни — хорошо, а два — еще лучше!
На вторую треть апреля дело уже шло к завершению строительства. В вырытой яме, обложенной кирпичом, брауни устроил погреб со стеллажами и ящиками, сверху настелил теплый, многослойный пол. Ловко собрал небольшой сруб, перекрыл его жестью, и вскоре из асбоцементной трубы над крохотной избушкой время от времени кудрявился дымок. Под самый конец апреля брауни дождался густого тумана, выбрал то место на усадьбе, где туман был гуще всего, и воткнул там в землю лопату, а под утро принялся копать колодец. Тут уж пошли в дело и оставшиеся от фундамента валуны. Вода оказалась на удивление близка. И как-то так вышло, что уж стенки колодца, а потом и сруб брауни и Андрей делали чуть ли не локоть к локтю. И ведь вроде бы не обменялись ни единым словом, ни даже взглядом.
— Спугнуть боюсь, — говорил Андрей поздно вечером за столом, где семья собиралась, как в прежние времена, втроем. — Народ, смотрю, как в цирк приходит. Сосед — ладно. Ты дала ему ту рекламу? А то чуть ли не со всей деревни. Домовых, правда, не видел, но и почтальон час стоял у ящика охал, и соседи по другой улице. Зачем вам колодец, у вас водопровод. Если бы я знал, зачем нам колодец? Значит, нужен.
— А что он? — спросила Нюська.
— Он говорил со мной сегодня, — прошептал Андрей.
— Что? — вытаращила глаза Нюська. — Что он тебе сказал?
— Если бы я понимал, — буркнул Андрей. — Утром… Утром он буркнул что-то вроде — «мэдаун мач»[1]. Потом, когда мы насадили ворот и подняли первое ведро воды, сказал, кажется, «нах э рин ту»[2].
— Не понравилась вода, что ли? — не поняла Ирина.
— Мама! — обиделась дочь.
— Ладно, — покраснела Ирина.
— А вечером, — наморщил лоб Андрей. — Вечером он сказал «ойчи мач»[3].
— А ты? — затаила дыхание Нюська.
— А что я? — развел руками Андрей. — Я молчал. Трогать и разговаривать нельзя. Тут уж без проколов. Себе будет дороже. Слышишь?
За стеной раздался голос волынки.
На следующий день приехал Дим Димыч. Он раскланялся с брауни, который вскапывал какую-то грядку возле своего домишки, присел на крыльце рядом с отцом, чуть приспустил на шее узел галстука.
— Обмен закончился? — с тревогой спросил Андрей.
— Брось, — махнул рукой Дим Димыч. — Ты еще не понял? Домовой — сам себе хозяин. Или ты думаешь, что он просто так домик себе строил?
— Не знаю, — пожал плечами Андрей. — Все-таки он из Шотландии, там горы. А тут равнина. Ну ладно, берег высокий, а так-то? Низина по сравнению с горами.
— Это да, — кивнул Дим Димыч. — Вот я из Мещеры. Так вроде уж сколько годков на должности, а все одно тоскую. Хочется в болото, в сырость, в мягкие мхи. Ты знаешь, какая клюква у нас? Клепикский я. Слышал? Но вот ведь, не еду. Долг. Хотя это ж тоже Ока…
— А у него-то какой долг? — не понял Андрей.
— А такой, который всякого за шиворот схватывает и поднимает, — понизил голос Дим Димыч. — Я что прибыл-то. Завтра майские начинаются. Так что этой ночью смотри в оба.
— А что случится должно? — не понял Андрей.
— Ох, тяжело зрячему со слепыми, — поскреб лоб агент. — А уж умному с бестолковыми еще труднее. Запомни, человече, на всякую радость найдется горе. На всякий цветок — тля. На всякое солнце — туча. На всякий родник — свинья придет и все изгадит. И ладно бы, горе не радость, тля — не каблук, туча — не могила, родник — не лужа. Пробьется и выправится. Только не всегда так бывает. Иногда сходится такая мерзость и такой свет, что… хочешь, не хочешь, а впрягаться приходится.
— Да о чем ты? — не понял Андрей.
— А ты не допер еще? — всплеснул руками Дим Димыч. — Упырь завелся в округе. Из наших. Не из домовых, но из наших. Редкая пакость, но неизбывная. Может, и давно был. Прикусывал по чуть-чуть, оно и проходило. Мало ли, отчего недужится. Но он же как пьяница, если в ведро особенного пойла наступит, пока не высосет, не отвалится.
— Ты сейчас о каком пойле? — оторопел Андрей. — О Нюське моей, что ли? Какое она тебе пойло? Да и не допускал я никого до нее!
— Ты слушай меня, — прошипел Дим Димыч. — Вот ведь, елки-иголки, с ним домовой, хоть и бывший, разговаривает, а он зубами скрипит. Кому дочь родная, кому свет ясный, который раз в поколение выпадает, да не в каждый край одаривается, а кому дурман непреодолимый. Охота великая и сладость. И близко подходить не надо. Если сильна мерзость, будет дочь твою издалека вожделеть, свет ее тянуть на себя. И ни порчу не найдешь, ни упыря не сочтешь, пока дочери не лишишься!
— Подожди, — прошептал Андрей. — Как это не лишишься? Все же хорошо… Наладилось вроде… Завтра день рождения у Нюськи…
— Наладилось, — передразнил отца Дим Димыч. — Ты доживи еще до дня рождения. Хотя вот тебе и ответ. Завтра день Лели и Лады[4]. Вот чей отблеск может сиять на твоей дочери. Я еще удивляюсь, как упыри со всей округи не слетелись. Хотя, может, он один и остался…
— Кто он? — прошептал Андрей.
— Никто не скажет, — вздохнул Дим Димыч. — Кто хочешь. Сосед. Жена твоя. Я. Ты сам, если память твоя перерывы лепит. Рыбак, что от реки идет
