не узнает о предательстве Сегеста, о том, как он заманил отряд херусков в ловушку римлян и позволил пленить собственную дочь.
Одним памятным вечером Арминий выпил на пиру больше обыкновенного и произнес вдохновенную речь, в которой пообещал убить себя, случись ему познать бесчестие. Тогда Сегест только усмехнулся. У римлян Арминий позаимствовал многое, но всяко не готовность совершить самоубийство. Сегест знал, что вождю не хватит смелости. Он не был смелым, этот Арминий. Расчетливым – да, но не отважным.
– Что теперь, Бронзовая Маска?
Воин-великан скрипнул, поворачивая голову к Сегесту. Рубиновые глаза, как и всегда, блеснули, хотя солнечный свет не падал на их грани. Он все понимал, этот посланец далеких и могущественных богов, но не мог ответить. Германец чувствовал родство с Бронзовой Маской. В конце концов, разве не такой же бессловесной игрушкой был он сам в руках Октавиана и его ставленников?
Арминий сидел в большом доме во главе длинного уставленного ковшами, медными кубками и деревянными блюдами, на которых еще дымились снятые с вертелов лебеди и поросята. Богам угодно, чтобы воины пировали после побед, а вождь только что усмирил восставшие племена. Губы Арминия кривила улыбка, но в глазах таилась неутихающая боль.
Сегесту было приятно наблюдать за падением соперника. Только узнав о пленении Туснельд, вождь начал созывать соратников, выступил в поход, но не смог разбить даже отстающие части римлян, укомплектованные новобранцами и сдавшимися германцами. Туснельд оказалась вне досягаемости Арминия, и он сильно сдал, осунулся и взял в обыкновение подолгу коротать время в пустом зале, лелея, словно младенца, верный меч. Он еще был грозен и уважаем, но часть племен уже отказывалась посылать воинов для атак на римские позиции, а иные осмеливались бунтовать. Так шли годы. Сегест старел и ждал, Арминий матерел, но все глубже погружался в черную тоску, не достойную вождя.
– Пейте, братья! – рявкнул Арминий.
Сегест прикоснулся усами к кубку. На пирах Арминия старик уже давно ничего не пил и не ел, соблюдая только угодные богам ритуалы. Поднять пиво за успех оружия – священная обязанность, быть отравленным собственным зятем – недопустимо. Римляне обещали, что избавят Арминия от страданий, когда его отчаяние дойдет до высшей точки, а Сегест хотел увидеть смерть вождя своими глазами.
– Нездоров я, – сказал Сегест соседу, выходцу из какого-то северного племени, как только захмелевшие воины затянули песни славы и прощания. – Пойду подышу.
Старик вышел из-за стола, пробрался к распахнутой двери, вышел. Никто не обратил на него внимания, лишь сновавшие близ большого дома слуги коротко поклонились, прежде чем вернуться к своим обязанностям. Сегест поморщился. Желудок свело от голода. Уйти голодным с пира, бояться за свою жизнь, умереть от поганого яда вместо честной стали – разве такое можно было представить в старые времена? Арминий разогнал римлян, но римские повадки сохранил, слишком уж многие внезапно ушли к богам, отведав кушаний вождя.
– Воды принеси, – попросил Сегест мальчишку-раба. – Из колодца.
Подождал, пока раб вернется, с наслаждением смочил пересохшие рот и горло, погладил заурчавший живот и сел близ дверей. Внутри пели. Красиво, дружно, как подобает настоящим германцам. Сегест невольно заслушался, прикрыл глаза, прислонился затылком к холодной стене. Протяжная песня подхватила его, понесла, убаюкала. Старик и не заметил, как задремал, а очнулся от голоса Арминия.
– …все боишься, старый пес, брезгуешь гостеприимством, – с презрением говорил вождь. Поняв, что Сегест услышал его, Арминий улыбнулся, словно и задумывал нанести соплеменнику оскорбление.
– А ты все пьешь. Пристрастился против своей воли. Думаешь, не помню, как рабы Квинтилия Вара допивали за тобой вино?
– То римляне. Они и отравить могли.
– А то отчаявшийся дурак. Ничем не лучше, – огрызнулся Сегест.
Старику показалось, что Арминий ударит его, настолько злым на краткий миг стало лицо вождя. Невольно зажмурившись, Сегест вызвал хриплый пьяный смех.
– Ты свое еще получишь, – пообещал Арминий и поплелся прочь.
Сегест встал и пошел за вождем. На поясе висел охотничий нож, и старик пообещал себе нынче же ночью перерезать Арминию глотку. Плевать на Октавиана и его искусство изящной мести. Германцы должны действовать по-своему!
Он шаркал ногами, гладил рукоятку ножа и не обращал внимания на соплеменников, которые наверняка глазели на преследующего пьяного вождя старика. Никто не попытался остановить Сегеста, никто не заступил ему путь, и тогда он понял, что падение Арминия уже состоялось, просто вождь еще не понял этого сам.
В доме Арминия было темно, холодно и одиноко. Заливший глаза вождь не осознал, что не наложил на дверь засов, и внутрь проник нежданный гость. Сегест обнажил нож. Он слышал тяжелые шаги торопившегося добраться до застланной шкурами лежанки Арминия, громкую ругань и надсадный кашель. Сегесту не доводилось быть в доме вождя, и он шел наощупь, ведя ладонью по стене и прислушиваясь к звукам. Старик вздрогнул, когда очередной приступ кашля сменился вдруг резким хлюпающим стоном. Все чувства Сегеста резко обострились, и даже в темноте он увидел силуэт, выступивший из ближайшего проема между колонной и стеной.
Арминий сделал шаг к Сегесту, и тот поднял нож, но оружие не потребовалось. В белых, широко раскрытых глазах вождя стоял нечеловеческий страх, нижняя челюсть отвалилась. Одной рукой Арминий тянулся к старику, вторую держал на уровне шеи. Из его горла с присвистом вырывался страшный звук – то ли стон боли, то ли последние отведенные богами вздохи.
– Прости меня, – повинуясь внезапному порыву, попросил Сегест.
Вождь не ответил. Его хватило еще на два шага, после чего крепкое, не желавшее до самого последнего момента падать, тело оставили последние силы, и Арминий рухнул прямо под ноги тестю. Бронзовая Маска выступил из-за колонны, отбросил в сторону влажный комок плоти – вырванное горло вождя.
– Значит, это все? – спросил старик.
По глазам-рубинам пробежал знакомый блик. Бронзовая Маска развернулся, чтобы навек исчезнуть из судьбы Сегеста, но тот нашел в себе смелости произнести просьбу.
– Подожди.
Сцена пятая. Сын.
Луцию Корнелию Сулле Херуску исполнилось четырнадцать. Радоваться подаркам от матери подросток перестал несколько лет назад, но позволял ей соблюдать привычный ритуал. На рассвете – в тот самый час, когда маленький Луций издал свой первый крик – Корнелия являлась в покои сына, будила его поцелуем в лоб и вручала очередной дар, символизировавший и прошедший год, и новые обязанности и права. В
