Утром, пока Василий Петрович умывался, причесывал мокруюголову и пристегивал к крахмальному воротничку черный галстук, Петя успелпосмотреть, что писал отец ночью. На столе лежала старинная самодельнаятетрадь, сшитая суровыми нитками. Петя сразу ее узнал. Обычно она хранилась впапином комоде вместе с разными семейными реликвиями: венчальными пожелтевшимисвечами, веточкой флердоранжа, белыми лайковыми перчатками, бисерной сумочкойпокойной мамы, ее крошечным перламутровым биноклем, сухими листьями дикой грушис могилы Лермонтова и множеством тех мелких обломков и вещиц, которые в глазахПети не имели никакого смысла, а для Василия Петровича являлись драгоценнымивоспоминаниями.
Однажды Петя рассматривал эту тетрадь. Половину ее занималнаписанный Василием Петровичем доклад по случаю столетия со дня рожденияПушкина; другая половина оставалась чистой. Теперь на этой пожелтевшей половинемальчик увидел написанный тем же бисерным почерком новый доклад – по случаюсмерти Толстого. Он начинался следующими словами: «Умер великий писатель землирусской; закатилось солнце нашей литературы…»
Василий Петрович надел новые манжеты, вправил в них новые,парадные запонки из дутого золота и, аккуратно перегнув тетрадку, сунул ее вбоковой карман сюртука. Когда он потом торопливо пил чай на углу стола, а потомнадевал в передней свое драповое пальто с потертой бархаткой на воротнике, Петяувидел, как у него дрожат пальцы и прыгает на носу пенсне. Почему-то Пете вдругстало ужасно жалко отца. Он подошел и, как в детстве, потерся о его рукав.
– Ничего, мы еще повоюем! – сказал отец и погладил сына поспине.
– Все-таки я вам очень не советую, – серьезно сказала тетя,заглядывая в переднюю.
– Вы ошибаетесь, – с мягким, глубоким волнением в голосесказал Василий Петрович, надел свою черную широкополую шляпу и быстро вышел наулицу.
– Ох, дай бог, чтобы я ошиблась! – вздохнула тетя. –Мальчики, не копайтесь, а то опоздаете в гимназию, – прибавила она и сталапомогать пристегивать ранец своему любимцу Павлику, до сих пор еще не вполнепостигшему эту простую премудрость.
День прошел, как обычно, – короткий и вместе с тем тягостнодлинный, темный ноябрьский день, полный какого-то неясного ожидания, глухихслухов и повторения все тех же мучительных слов: «Чертков», «Софья Андреевна»,«Астапово», «Озолин».
В этот день хоронили Толстого.
Петя всю жизнь безвыездно провел на юге, у моря, срединовороссийских степей и никогда не видел леса. Но почему-то теперь он оченьчетко представлял себе Ясную Поляну, лес над заросшим оврагом. Петя виделчерные стволы старых оголенных лип, среди которых без священников и певчихопускали в могилу простой крестьянский гроб с высохшим, старым телом ЛьваТолстого. И над этим мальчик видел все те же тучи и стаи все тех же ворон, чтов ранних дождливых сумерках летали над куполами подворья и над черным Куликовымполем.
Отец вернулся с уроков, как обычно, когда уже в столовойзажгли лампу. Он был возбужден и растроганно весел. На тревожный вопрос тети,прочитал ли он ученикам свой доклад и как это было принято, Василий Петрович немог удержать наивной улыбки, лучисто блеснувшей под стеклами пенсне.
– Муху можно было услышать, – сказал он, вынимая из заднегокармана платок и вытирая сырую бороду. – Никак не ожидал, что мои сорванцы такгорячо и серьезно отнесутся к этой теме. И девицы тоже. Я повторил свой доклади на уроке в седьмом классе Мариинской гимназии.
– Неужели начальство вам разрешило?
– А я никого и не спрашивал. Зачем? Я считаю, чтопреподаватель словесности имеет полное право на своем уроке беседовать сучениками о личности любого великого русского писателя, а в особенностиТолстого. Больше того: я считаю это своим священным долгом.
– Ах, как вы неосторожны!
Поздно вечером заходили какие-то незнакомые молодые люди:два студента в очень старых, полинявших фуражках и барышня – видимо, курсистка.Один из студентов был в кривом пенсне на черной ленте, в сапогах и курилпапиросу, пуская дым через нос, а барышня была в короткой жакетке и все времяприжимала к груди маленькие красные ручки. Войти в комнаты они почему-тоотказались, а долго стояли в передней, разговаривая с Василием Петровичем.Слышался густой неразборчивый бас – по-видимому, того самого студента, которыйносил пенсне на ленте, и умоляющий шепелявый голос курсистки, повторявшей черезравные промежутки одну и ту же фразу:
– Мы уверены, что, будучи передовым, благородным человеком идеятелем, вы не откажете студенческой молодежи в ее покорнейшей просьбе…
А третий посетитель все время застенчиво вытирал о половичокмокрые штиблеты и сдержанно сморкался.
Оказалось, что слух о выступлении Василия Петровича ужекаким-то образом дошел до Высших женских курсов и медицинского факультетаимператорского Новороссийского университета, и делегация студентов явиласьвыразить Василию Петровичу чувства солидарности, а также просить его повторитьсвой доклад в каком-то социал-демократическом студенческом кружке. ВасилийПетрович был польщен, но вместе с тем это его неприятно удивило. Поблагодаривмолодых людей за лестное внимание, он от выступления в социал-демократическомкружке решительно отказался. Он заявил, что ни к какой партии никогда непринадлежал, не принадлежит и не будет принадлежать и считает, что превращать вполитику смерть Толстого есть неуважение к памяти великого писателя, так какизвестно отрицательное отношение самого Толстого ко всем без исключенияполитическим партиям, и что Толстой вообще никакой политики не признавал.
– В таком случае – извините, – сухо сказала курсистка. – Мыв вас глубоко разочарованы… Пойдемте, товарищи, из этого дома.
И молодые люди с достоинством удалились, оставив после себязапах асмоловского табака и мокрые следы на лестнице.
– Удивительное дело! – говорил Василий Петрович, расхаживаяпо столовой и протирая пенсне подкладкой домашнего пиджака. – Удив-вительноедело всюду люди находят повод для политики!
– Я вас предупреждала, – сказала тетя. – Боюсь, что все этокончится крупными неприятностями.
Дурные предчувствия тети оправдались, хотя и не так быстро,как она ожидала. Прошел, по крайней мере, месяц, прежде чем началисьнеприятности. Собственно говоря, их приближение можно было заметить по разнымпризнакам гораздо раньше. Но эти признаки казались так ничтожны, что в семьеБачей на них не обратили должного внимания.
– Папочка, что такое «красный»? – спросил однажды за обедомПавлик, как всегда неожиданно, и посмотрел на отца блестящими наивными глазами.
