Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
на прикроватном столике, затем опускаю палец в хрустальный кубок, наполовину наполненный водой. Она окрашивается розовым – цветом здорового цветения в середине весны.
Вздыхаю, гадая, понравится ли ему. Не сочтет ли слишком розовым или слишком красным? Он никогда не жалуется, никогда вообще ничего не говорит на эту тему, в чем как раз и заключается проблема.
В незнании.
Покручивая кубок и размешивая содержимое, направляюсь к выходу и опускаюсь на колени так, что теперь на уровне моих глаз оказывается дверь поменьше, вырезанная в толстом старом дереве, испещренном нарисованными вручную звездами.
Шкаф.
Название дала Кухарка, когда я была слишком мала, чтобы делать подношения самостоятельно. Так и прижилось.
Этой дверцей я измеряла свою жизнь – потребностью сперва дотягиваться на цыпочках, затем стоять ровно, затем наклоняться.
Тяну за нее и открываю пустую нишу размером ненамного больше моего хрустального кубка. Ее стены грубые и выемчатые, словно их вырубил человек в гневе.
Ставлю подношение на поставку – красивую, в отличие от ее темницы из необработанного дерева.
И я, как всегда, завидую дурацкому кубку, тому, как его сожмут, покачают, коснутся губами… по идее.
Все это очень близко к желаниям, которых я не должна испытывать, и потому заслужило мою неразделенную ненависть.
Закрываю Шкаф, приземляюсь на задницу и немного сдаю назад, крепко обхватив руками колени, и все это время разглядываю две такие разные двери.
Большую я часто предпочитаю держать закрытой, как барьер, чтобы отгородиться от мира всякий раз, как чувствую необходимость спрятаться. Меньшую я хотела бы оставить открытой в этот ночной час, чтобы смотреть Рордину в глаза, пока он принимает мое подношение.
Однажды я попыталась… год назад. Просидела на этом же месте, почти не моргая, далеко за полночь. Он пришел только после того, как я захлопнула Шкаф, тем самым разорвав связь.
Вот тогда-то до меня и дошло, в какие неприятности я вляпалась.
В моей башне эхом отдаются тяжелые шаги, созвучные громкому, частому стуку моего сердца.
Закрываю глаза и считаю его шаги, представляя, как он взбирается по винтовой лестнице, которая вьется внутри моего колодца, преодолевает все сто сорок восемь ступеней, прежде чем наконец замедлиться; так происходит всегда перед тем, как он поднимается на верхнюю площадку.
Как наяву вижу, как он стоит у двери, роется в кармане, вставляет ключ в замок, сжимая губы в жесткую линию, что взрезает его лицо. Как вспыхивает в окаменевших глазах искорка удовольствия, когда он обнаруживает хрустальный кубок, полный моего тщеславного подношения.
Красивая ложь, которую мне нравится рисовать. Сказочная реальность, где я нужна ему так же сильно, как он нужен мне. То, что помогает укротить зарождающееся в груди незваное чувство.
Дверь с глухим стуком закрывается, и я бросаюсь вперед, прижимаю ухо к дереву, прислушиваясь к равномерным шагам вниз по лестнице.
Когда я проверю Шкаф утром, там будет кубок, лишенный жидкости, но до краев полный вопросов, которые льются на меня всякий раз, как я его достаю.
Почему ему это нужно? Для чего использует? Нравится ли ему… то, что между нами?
Потому что мне – нравится.
Я с нетерпением жду заветный миг и, когда он минует, сдуваюсь. Слишком уж часто предаюсь фантазиям – в которых он пьет меня из хрустального кубка, а я все время удерживаю его взгляд.
В которых все происходит открыто, а не будто нам есть чего стыдиться.
Беру с кровати расческу и направляюсь к балконным дверям у прикроватного столика, выхожу на свежий сумеречный воздух, где приступаю к утомительному занятию – расчесываю накопившиеся за целый день узлы в длинных золотистых волосах.
Даже когда я приподнимаюсь на цыпочки, выглядываю из-за балюстрады, высматривая на земле хоть намек на движение, мне нравится притворяться, что я выхожу сюда наблюдать, как зреет вечер, а расческа – просто способ занять руки.
Пусть я упрятана в башню, которая временами теряется в облаках, у меня все еще сжимается сердце, когда в высоких дверях замка появляется Рордин и широкими, решительными шагами пересекает поле к лесу, который граничит с поместьем.
Он никогда не поднимает взгляд. Никогда меня не ищет.
Он просто пересекает границу, а потом исчезает в зарослях шалфея, мха и зелени, что простираются, насколько хватает глаз, во все стороны, кроме юга.
Всегда один и тот же монотонный заведенный порядок, от которого я не могу оторваться.
Солнце ныряет за горизонт, обжигая небо светом, дуновение холодного, соленого ветра играет с подолом моей рубашки, от чего по коже пробегают мурашки, а зубы начинают стучать.
Разделяю волосы на три части, заплетаю косу. Когда разделываюсь со всей длиной, последний луч света уже успевает покинуть землю, а мои пальцы – онеметь от холода.
Он не вернулся.
Шаги обратно в башню даются все тяжелее.
Подавляя зевок, я подхожу к прикроватному столику и перебираю множество закупоренных бутылочек на подносе. Поднимаю одну, качаю из стороны в сторону, хмуро глядя на негустую жидкость цвета индиго, что плещется внутри…
Клянусь, ее было больше.
С раздраженным фырканьем возвращаю бутылочку на поднос, задуваю свечу и забираюсь в постель.
Губа, которую я нервно покусывала, теперь пульсирует, и я ругаюсь, натягивая до самой шеи плотное одеяло и разворачиваясь к северным окнам.
Небо – бархатное полотно, усеянное звездами, которые подмигивают мне впервые за неделю. В окна льется свет луны, очерчивая бутылочки, стоящие на расстоянии вытянутой руки.
И тот факт, что все пусты – кроме одной.
Подавляю дрожь – ту, что вызвана не холодом ранней весны, но бурей, что захлестывает мое нутро, бьет молниями, которые посылают по теле волны…
Впервые за несколько месяцев я ложусь спать в трезвом уме.
Их глаза широко раскрыты и не мигают, рты разинуты, словно тела развалились на части прямо посреди вдоха, застрявшего меж губ. Все они утратили куски себя, а те, что еще крепятся к телу, слишком неподвижны.
Слишком тихи.
Остались лишь чудовища.
Я что-то упускаю. Что-то важное. Чувствую это в груди; пустоту, которая будто придавливает меня к земле.
Крепко зажмуриваюсь – отгораживаясь от мира, что пылает и рушится, и пытаясь сложить воедино все детали.
Меня почти раскалывает на части пронзительный звук сродни скрежету гвоздей по тарелке. Он снова и снова поет свою злобную песнь, перемалывая мне нутро.
Сдираю горло в кровь криком.
Из носа течет, я бью себя по ушам сжатыми кулаками так, что череп вот-вот расколется.
Жестокий образ меркнет, размываясь под порывами ветра, и вдруг я на утесе, вглядываюсь
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
