сделает это завтра — за что-нибудь еще. И сразу же вспомнит, что накануне я избежала наказания. Решит, что я непослушная девчонка, которая вздумала его провести. Если я повинюсь сейчас, то, наверное, это произведет на него хорошее впечатление.
— Папа, папа, ты кое-что забыл… Помнишь, недавно мы играли в dohori, и твой чай…
Отец отрывает глаза от ножа. Слегка удивленно смотрит на меня. Думаю, что он мною гордится. Его глаза блестят в полутьме комнаты. Лампа освещает его снизу, он словно окружен трепещущим оранжевым ореолом, — и внезапно я понимаю, что на самом деле у него безумный вид. Он не горд, он безумен. И пьян в стельку. Он швыряет в меня свой нож. От страха я не могу пошевелиться. Деревянная рукоятка дрожит рядом с моей головой. Отец хватает зубило и снова прицеливается. Он явно хочет меня убить. Становится на четвереньки, потом поднимается и начинает приближаться. Я вижу, что у него в руках больше нет инструментов. Я падаю на пол и пытаюсь спрятаться за толстым одеялом, под которым всегда сплю. Ну, вот и началось. Он бьет меня по спине, по ногам, по голове — везде, куда может дотянуться. Я свернулась клубком, мне нечем дышать, чтобы задушить слезы, я впиваюсь зубами в одеяло. Мои крики лишь распаляют его. Он слишком пьян и не понимает, что одеяло меня защищает, — и даже не пытается его сдернуть. В конце концов он останавливается. Я не двигаюсь. Он говорит, что устал, что не понимает, почему я все время огорчаю его — своего отца, который работает не покладая рук, чтобы обеспечить мне и матери нормальное существование… Минут десять он продолжает подогревать в себе злость, потом падает на кровать. На этот раз мне повезло.
Отец находит повод для того, чтобы избить меня, почти каждый день. Объясняет, что наказывает меня часто только для того, чтобы я делала меньше глупостей. Но я не замечаю никакого прогресса, наоборот, дела идут только хуже, потому как теперь я все время покрыта синяками и ссадинами. От меня требуют, чтобы я хорошо себя вела, но я никогда не знаю, что может разозлить отца. Если он голоден, а я еще не успела приготовить еду, то он бьет меня по голове; если зовет меня, а я откликаюсь недостаточно быстро, если я медленно мою посуду, запинаюсь, читая молитвы, если долго не могу успокоить плачущего младшего брата, о котором забочусь, словно я его мать… Если, если, если… Отец всегда находит причины, чтобы выплеснуть ярость, бурлящую в его крови. Словно бешеный, одержимый дьяволом, он хватает все, что попадется под руку: ножи, тарелки, сковородки, провода… Бьет меня изо всех сил, никогда не сдерживается. Избивает меня и не боится, что может мне что-нибудь сломать или повредить. Словно хочет полностью меня уничтожить.
Он — мой отец, значит, имеет право меня бить, делать со мной что угодно. Я никому не жалуюсь. Но не понимаю, зачем он бьет меня так сильно. Именно это кажется мне самым несправедливым. Я живу в постоянном страхе. В страхе, что я сделаю что-нибудь не так, что меня снова изобьют. В детстве отца часто бил его отчим — он мог поясом исполосовать ему в кровь всю спину, — поэтому он прекрасно знает, что ожидание боли куда мучительнее, чем само страдание. Словно ты идешь по краю пропасти и знаешь: в любой момент земля у тебя под ногами может обвалиться. Падение неизбежно, но тебе неизвестно, что послужит тому причиной и каковы будут последствия.
Тем не менее отец ни разу мне ничего не сломал. У меня вся спина в синяках, тело постоянно ломит, но он редко бьет меня до крови. До тех пор, пока однажды случайно не рассекает мне лоб.
Это тоже произошло дома. Мама ушла на базар, я осталась с отцом. Мы готовили tsampa: добавляли чай, масло, пробовали, что получилось, подсыпали сахар. Это основное кушанье в нашей семье. Каждый раз, когда папа доверяет мне какое-нибудь ответственное дело, я внутренне дрожу от страха. Сейчас я сижу рядом с ним и держу мешок, из которого он пересыпает муку при помощи металлического стаканчика. Все идет хорошо. Но через пару минут его рука задевает мешок, и немного муки просыпается на пол. Он сам виноват, но расплачиваться придется мне.
— Дура. Дурра!
— Папа, прости, прости, я сейчас все уберу…
Отец молниеносно бьет меня по лбу металлическим стаканчиком с острыми краями. По лицу течет что-то влажное и теплое, я погружаюсь в уютное полубессознательное состояние. Нет, я не падаю в обморок, но все вокруг как в тумане. Мне жарко и больно. Кровь течет по лбу, заливает глаза, я пытаюсь вытереть ее руками и шмыгаю носом. Я не осмеливаюсь смотреть на отца, мне стыдно. Я ни в чем не виновата, но заслужила это. Папа каждый день работает, чтобы купить нам муки.
— Прости, папа, мне очень жаль…
Я чувствую себя виноватой, сама не знаю в чем. Отец молча наклоняется надо мной, достает из кармана платок и, прижимая его к ране, пытается остановить кровотечение — скорее грубо, чем нежно, но также очень осторожно. Лицо у него при этом остается совершенно бесстрастным. По прошествии нескольких минут он встает и бросает стакан на пол. Стакан ударяется о землю с глухим стуком, подпрыгивает, а потом подкатывается к моим ногам. Отец выходит из комнаты, ни разу не обернувшись. Я чувствую себя ужасно глупой.
Я никогда не забуду этот день; у меня до сих пор на лбу остался шрам, сантиметра четыре длиной. Я знаю, что люди смотрят на него и гадают, откуда он взялся. Шрам яркой полосой выделяется на моей бритой голове. Иногда меня спрашивают, как я его получила. Вместо ответа я показываю другой шрам, тоже на лбу, — он появился в результате небольшой автомобильной аварии. Я стараюсь никогда не вспоминать об этом периоде моего детства.
Мне больше нравится воскрешать в памяти счастливые моменты, проведенные с отцом, например, когда он решил, что я уже достаточно взрослая и мне пора читать молитвы, или когда брал меня на руки и укачивал как младенца. Папа действительно мог быть замечательным человеком. Все считали его радушным хозяином; его двоюродные братья из Тибета, бежавшие в Индию, всегда знали, что если они придут в наш дом, то их обязательно встретят отменным угощением. Эти моменты кажутся настолько яркими, что иногда я могу расплакаться, вспоминая о том времени. А плохие воспоминания словно укутаны густым туманом,
