удалялись, голоса женщин становились все громче, а когда мы достигли вершины холма, они уже раздраженно кричали, бесстыдно обсуждая нас.
Но не все были так нетерпимы. Как-то бакалейщик пригласил меня, когда я остановилась напротив его лавки. Даже сам мэр приезжал к нам на обед — познакомиться. Мадам Готье, жена мясника, принесла нам кусок ягненка, но она очень быстро ушла и разговаривала шепотом, хотя дверь и была закрыта.
Как я ждала нашего первого воскресенья! Я представляла себе, что все жители деревни, объединенные одним светлым чувством и желанием помолиться, придут на службу. Мы все вместе помолимся и после этого обязательно подружимся и станем настоящими добрыми соседями.
Мама, Клод, Мишель и я прошли совсем небольшое расстояние от холма до церкви в то первое воскресенье. (Отец сопровождал нас только на Рождество, так в свое время решила мама.) Мне уже доводилось видеть разные церкви, поэтому сразу же заметила, какая она старая и что ее купол здорово накренился. И несмотря на старания ее сохранить — время брало свое: между кирпичами местами прорастал мох, и голуби гнездились на прохудившейся крыше. Внутри церковь не ремонтировалась, наверное, очень давно: стены были такие ветхие, что, казалось, они вот-вот упадут. Несколько окон выбило ураганным ветром много лет назад, и сквозь них свистел ветер, смело гуляя по своду церкви. Основной алтарь был не чем иным, как каменной плитой, которую поддерживали два каменных столба. На плите был сооружен своеобразный деревянный шатер. Второй алтарь стоял у северной стены, а рядом статуя Святой Девы, выражающая скорбь и страдание, внизу было написано: «Мария, безгрешное создание Господа нашего, молится о тех, кто просит помощи». А в нише напротив главного алтаря стояла позолоченная фигура Христа, сияющая в голубом ореоле.
Церковь была очень мала, и разместиться в ней могли не более семидесяти человек. Большинством прихожан были женщины и дети. Как и у колодезного насоса, как только мы вошли, все обернулись и разговоры разом прекратились. Самая первая лавка была пуста, и я подумала, что это было своего рода проверкой — осмелимся ли мы на нее сесть. Моя мать мудро выбрала последнюю лавку, но, прежде чем мы туда проскользнули, мы встали на колени, склонив головы. Я кожей почувствовала, что даже наша манера молиться, столь привычная для нас в нашей церкви в Эсперазе, была принята с большим осуждением, потому что здесь, в Ренн-ле-Шато, так не молились. Я почувствовала себя проглотившей камень.
Когда я увидела священника, то мне показалось, что он такой же старый, как и сама церковь. Он весь дрожал, а руки его тряслись так, будто вот-вот отвалятся. Его проповедь была невозможно длинной, и говорил он так медленно, что к тому моменту, когда он доходил до конца фразы, я забывала, с чего он начинал. Присутствующие — кто спал, кто тихо переговаривался с соседом. Священник этого не замечал. Он продолжал, как будто нас там вообще не было, как будто месса была его личным разговором с Богом.
Прошло чуть больше года, когда он умер. Погребальную службу отслужил приехавший священник, но она была такая же унылая, как и сам усопший. Вскоре до деревни дошли обнадеживающие слухи о назначении в наш приход молодого священника. Говорили, что он из Клата и прослужил там три года. Этой новостью очень заинтересовалась моя мать. Она, должно быть, знала о местонахождении Беранже и предполагала, что это он.
* * *
День, когда он приехал, был теплым и светлым. Я подметала дворик перед домом, подняла голову и увидела его идущим по тропинке. Подол его сутаны был белым от пыли, а рукава внизу потемнели от пота. Он нес невероятно пыльный маленький желтый чемодан. Из полуоткрытых ставень стали появляться головы наших соседей, он всем приветливо улыбался, но в ответ получал лишь редкие кивки. Мне это напомнило наше появление в деревне.
Когда он достиг нашего дома, его лицо еще больше просветлело, и он, здороваясь, назвал меня по имени, чем очень удивил. Я не узнала его — ведь прошло восемь лет с тех пор, как я увидела его впервые на пароме. В голове у меня промелькнуло: как хорошо, что у нас в деревне наконец-то появился кто-то более дружелюбный, чем наши мрачные соседи. Я склонила голову и поздоровалась. Он остановился, поставил чемодан на землю и сел на него, затем опустил руки на колени, расправляя плечи, чтобы отдохнула спина от дальней дороги.
— Ты меня не помнишь? — спросил он, улыбаясь.
Ну конечно же я помнила его. Я просто хотела сбить его с толку. У него было такое же плутоватое выражение лица, когда он предложил мне взобраться к нему на шею.
— Да, я вас помню. Мы встречались в Сен-Бом.
— Ага-а! Вы так сильно изменились, теперь вы — молодая мадемуазель.
В этот момент в дверях появилась моя мать.
— О, это вы! — воскликнула она, подбежав к Беранже, пожала ему руку и поцеловала в обе щеки. Затем радостно сказала: — Я слышала, вы были в Клате? Какое совпадение!
— Удача! — ответил он.
— Как ваша дорогая мамочка?
Они обменялись любезностями. Беранже спросил об отце, Клоде и о том, что послужило причиной нашего переезда. Мать рассказала о случившемся.
— Мама говорила мне о пожаре, — сказал он, покачивая головой. — Такая потеря…
— Ничем нельзя было помочь, — проговорила моя мать, заканчивая эту неприятную тему. Из-за дома появилась Мишель (ее руки были в земле, она работала в саду) и присела в реверансе, пока мать представляла ее.
— Я была бы рада познакомить вас с католическим священником, — сказала она, — хотя, боюсь, вы будете разочарованы, ведь он со своей сестрой живет в Ренн-ле-Бен.
Затем она попросила нас с Мишель накрыть стол к обеду, а сама отправилась с Беранже.
Мы приготовили «Эстофинадо», блюдо из сушеной трески, картофеля, яиц, орехов, масла и молока, и салат из помидоров, и все это время взволнованно обсуждали Беранже. Тот факт, что мать знакома с его семьей, давал нам некое чувство превосходства. И хотя мы не проговорили это вслух, но обе испытали притягательную силу его внешности: властный взгляд из-под черных бровей, густые черные волосы, озорная улыбка и атлетическое телосложение, которое не могла скрыть даже его сутана. Когда мать вернулась с Беранже, Мишель стала подавать обед — она неспешными движениями положила треску, картофель в его тарелку, добавила соус и затем налила вина.
Пока мы ели, мать продолжала расспрашивать о его семье. Он охотно рассказал о том, что его отец участвовал в выборах и
