— Не смейте извиняться, Бернадетта Мойнихэн. Ты тоже единственная, кому я рассказала о Джоне. Сегодня была твоя очередь поплакаться. В следующий раз это буду я.
Прибыла последняя клиентка, миссис О'Лири с десятилетней дочерью Дэйзи, одноклассницей Маив; длинные золотистые кудряшки Дэйзи определенно нуждались в стрижке. К этому моменту Миртл уже давно спала, похрапывая во сне.
— Хотите, чтобы я обслужила вас? — предложила растерянная Элис. — Мне осталось совсем немного с Берни.
— У меня ведь нет выбора, правда? — рассмеялась миссис О'Лири. — По крайней мере, я надеюсь, что вы подстрижете меня ровно с обеих сторон. Миртл это обычно не удавалось. Иногда я задаю себе вопрос, почему мы ходим сюда. Полагаю, оттого, что это удобно — прямо в конце улицы, но, думаю, мне стоит все-таки попробовать сходить в парикмахерскую на Марш-лейн. Миртл работает все хуже и хуже. И дело не только в том, что она пьет. От нее никакого толку, даже когда она трезвая. Если бы не вы, Элис, это заведение давным-давно бы закрылось.
— Слушай, слушай, — воскликнула Бернадетта. — Все держится только на Эл!
Элис залилась румянцем, но в душу ей закрался страх. Что она будет делать, если Миртл закроется? Элис начала работать здесь четыре года назад, сначала простой помощницей: там подмести, здесь протереть, усадить женщин под сушилки, вытащить их оттуда, вымыть клиенткам волосы, принести полотенца, завязать накидки. В последнее время, когда Миртл буквально пошла вразнос, ей приходилось взваливать на себя все новые и новые обязанности. Трудно проработать в парикмахерской так долго и не научиться тому, что здесь делают. Элис вполне могла управиться с шампунем и укладкой, с завивкой «Марсель» или «Эжени» и даже с перманентной завивкой (это оказалось значительно проще, чем накручивать каждую прядь волос на бигуди), и у нее, похоже, обнаружился талант в обращении с ножницами. Вся хитрость заключалась в том, чтобы правильно держать их.
Да и жила она на соседней улице. Так здорово заскочить домой, когда в парикмахерской дела идут ни шатко ни валко, и приготовить своим девочкам чай, присмотреть за ними во время каникул. Обычно она приносила Кормака с собой. Ангельский ребенок, он спокойно лежал в детской колясочке на кухне, играл на тротуаре, когда подрос, или рисовал в уголке, если на улице шел дождь. Но дело было не только в удобстве или в лишних деньгах, хотя и в этом, конечно, тоже. Сейчас работа в парикмахерской помогала ей отвлечься от того ужаса, в какой превратилась ее жизнь с прошлого мая. Для большинства людей окончание самой страшной войны, которую когда-либо знал мир, означало праздник, радостное событие. Для Лэйси оно стало кошмаром.
В салоне Миртл царила совершенно иная атмосфера: яркий, уютный, полный жизни маленький мирок за плотными кружевными шторами на окнах, совершенно изолированный от внешнего мира. Здесь всегда было над чем посмеяться, послушать последние сплетни. Женщины обсуждали ход войны — она, наверное, закончилась бы быстрее, прислушайся Уинстон Черчилль к советам клиенток Миртл Риммер.
Большинство женщин охотно, даже с нетерпением, открывали душу своему парикмахеру. В Бутле было несколько очень респектабельных мужчин, которых хватил бы удар, узнай они о том, что о них рассказывали женщины. Но Элис никогда ничего и никому не передавала, даже Берни.
Бернадетта подождала, пока Элис подстригла кудряшки Дэйзи О'Лири ровно с обеих сторон и миссис О'Лири заявила, что удовлетворена. Она пожелала им счастливого Рождества и ушла домой.
Элис заперла дверь, перевернула табличку с надписью «Открыто», так что теперь она гласила: «Закрыто». Женщины волоком втащили хозяйку в ее квартиру на втором этаже и уложили на кровать.
— Господи, — выдохнула Бернадетта. — Ну и вонища здесь. Да она не может даже навести порядок у себя, Эл, не говоря уже о том, чтобы управлять парикмахерской.
Постель была не убрана, занавески задернуты. Элис укрыла Миртл несколькими грязными одеялами и с беспокойством оглядела ее.
— Я, наверное, загляну сюда после обеда. Посмотрю, как она тут. Она говорила что-то о том, что собирается к подруге на чай.
— У нее есть родственники? — спросила Бернадетта.
— Есть дочь где-то. В Саутгемптоне, по-моему. Муж Миртл умер много лет назад. — Элис услышала, как кто-то постучал в дверь парикмахерской, но не обратила на это внимания. Там висело объявление о том, что Они закрываются в четыре часа.
Когда Бернадетта ушла, Элис подмела пол, прошлась по нему влажной тряпкой, вытерла пыль, отполировала зеркала, расставила стулья, установила все три сушилки под одинаковым углом и связала грязные полотенца в узел, чтобы отнести их в прачечную, когда салон вновь откроется после Рождества. Она огляделась кругом, проверяя, не упустила ли чего. Н-да, кружевные занавески нуждались в штопке, не говоря уже о стирке, стены срочно требовали покраски, да и линолеум нужно было заменить, пока какая-нибудь клиентка не провалилась каблуком в одну из многочисленных прожженных дыр и не свернула себе шею. А в остальном все было в порядке. Она могла идти домой.
Вместо этого Элис выключила свет и села под сушилку. «Идти домой — для чего?» — спросила она себя. Девочки не вернутся раньше пяти. Ее отец пошел с Кормаком посмотреть грот на Стэнли-роуд. Джон заканчивал работу в три часа. Сейчас он Должен уже быть дома. Элис вздрогнула. Она не хотела оставаться наедине со своим мужем.
* * *
Джон Лэйси рассматривал в зеркале над каминной полкой то, что осталось от его лица. Когда-то это было привлекательное лицо. Он не был тщеславен, но всегда знал, что он и его братец Билли были не последними в очереди, когда Господь раздавал приятную внешность. Оба высокие, выше шести футов. У Джона темно-каштановые вьющиеся волосы, у Билли — светлые прямые. У обоих были одинаковые темно-карие глаза, прямой нос, широкий лоб. Но мать всегда безапелляционно утверждала, что из двух братьев Джон — красивее. Очертания рта у него были тверже, и подбородок выпячивался как-то увереннее, что ли. У Билли подбородок был слабым.
Теперь мать уже не говорила так, с тех пор как ее старший сын превратился в монстра. Джон провел пальцами по обожженной коже на правой щеке, дотронулся до уголка искривленного под неестественным углом глаза. Если бы только он не полез спасать того матроса, застрявшего в отсеке, когда на торговом судне взорвался паровой котел! Отсек превратился в раскаленную печь, человек дико кричал, одежда на нем горела. Он появился из пламени, пылающий, как факел, волосы на нем вспыхнули, и он молил о помощи.
Ирония в том, что Джон так и не сумел спасти бедолагу. Тот умер через несколько минут, корчась от боли на палубе, и все были так напуганы, что не могли даже прикоснуться к нему. Все, кроме этого идиота Джона Лэйси, который вытащил его, сжег собственные руки, сжег собственное лицо. Руки зажили, а вот лицо…
Еще большая ирония состояла в том, что война почти закончилась и тот случай не имел к ней никакого отношения. Когда взорвался паровой котел, пожарные несли вахту в доках Гладстона, как делали это каждую ночь в течение последних пяти лет. Вся его семья, семья его брата, его мать и тесть вышли из войны невредимыми, не получив ни царапины. Да и сама Эмбер-стрит не пострадала, ни единого разбитого окна, тогда как многие другие улицы в Бутле превратились в груды щебня. И вот в самую последнюю неделю войны Джон лишился половины лица.
