— Возможно, так и должно быть, — осторожно заметил Рассел.
— Гадость. Мерзость. Прыжки на диванах — раме это актерское мастерство?
— Не прыжки, а разговоры о диванах.
Эди сплюнула в раковину.
— Ну, если ты способен настолько опуститься…
— Пожалуй, я мог бы.
— Так вот, на меня не рассчитывай.
Рассел намеренно затянул паузу, улегся в постель, надел очки и взялся за очередную книгу — биографию Александра Македонского.
— Не буду, — сказал он. — Думаю, это ни к чему.
С 1975 года «Рассел Бойд ассошиэйтс» занимало три комнаты в мансарде, окна которых выходили на задворки Шафтсбери-авеню. Почти тридцать лет Рассел проработал там, где, несомненно, когда-то ютилась горничная. В комнате было мансардное окно, наклонный потолок и турецкий ковер, когда-то украшавший столовую деда и бабушки Рассела в Халле, ныне вытертый до сизой хлопковой основы, на которой там и сям сохранились цепкие пучки красных, синих и зеленых шерстинок. Ободренный благосклонностью, с которой Рассел выслушал его совет, Мэтт попытался убедить его осовременить офис, перестелить деревянные полы и расставить повсюду галогеновые лампы на блестящих металлических подставках.
— Нет, — коротко ответил Рассел.
— Но, пап…
— Мне нравится так, как есть. Нравится — и все. И моим клиентам тоже.
Мэтт попинал стопку разбухших картонных папок, подпирающую книжный шкаф.
— Жуть. Хлама здесь больше, чем в твоем старом сарае.
Рассел прервал раздумья и оглядел сарай. Он наполовину опустел, а то, что осталось в нем, выглядело неприступно и словно приготовилось сопротивляться до последнего. Арси спрыгнул с кресла и удалился в дом, солнце скрылось за домами, стало холодно и сыро. В куче барахла, предназначенной на выброс, валялся на боку трехколесник Розы.
«Розин велик» — так она называла его. Не «мой», а «Розин».
— Рассел! — позвала Эди.
Он поднял голову.
Эди стояла возле угла дома, неподалеку от входа в кухню, и держала на руках Арси.
— Чай! — крикнула она.
— Знаешь, — сказала Эди, — ты извини.
Она заварила чай в большом чайнике с розами, смахивающими на капусту. Чайник был апофеозом пошлости, но Эди дорожила им, как многими другими вещами, если они ассоциировались у нее с каким-нибудь местом, человеком или событием.
— Я сорвалась потому, что ты ничего не желал понять.
— Все я понимаю, — ответил Рассел.
— Правда?
Он кивнул, слегка насторожившись.
— Тогда растолкуй мне, — потребовала Эди. — Объясни, в чем дело.
Рассел ответил не сразу.
— Это финал самого затягивающего и насущного этапа материнства. К нему нелегко приспособиться.
— Не хочу приспосабливаться, — сказала Эди. Она разлила чай по огромным надтреснутым синим чашкам, которые откопала в лавке всякого старья в Скарборо, когда гастролировала… с чем? Кажется, с пьесой Пристли.
— Хочу, чтобы Бен вернулся, — добавила Эди.
Рассел добавил в свою чашку молока.
— Хочу, чтобы он вернулся, — яростно повторила она. — Чтобы опять и смешил меня, и злил, и сидел у меня на шее, и я чувствовала бы себя незаменимой.
Обхватив чашку ладонями, Рассел поднес ее к губам. Аромат чая, поднимающийся над чашкой, напомнил ему о бабушке. Дорогой чай дарджилингский она приберегала для воскресений. «Это шампанское в мире чая», — повторяла она всякий раз, когда пила его.
— Ты меня слушаешь? — спросила Эди.
— Да. Но ты забыла: все это я уже знаю.
Она подалась вперед.
— Ну как, как мне тебя вразумить?
— Вопрос в точку.
— Что?
Он отставил чашку и серьезно произнес, не глядя на нее:
— Как мне вразумить тебя?
Она уставилась на него.
— Что? — повторила она.
— Меня не было дома три часа, — продолжал он. — Все это время я перебирал всякий хлам — вещи, которые когда-то имели ценность, а потом утратили ее. Оказывается, это больно — знать, что вещи больше не понадобятся, что они навсегда отслужили свое.
— Но…
— Подожди, — остановил ее Рассел. — Просто подожди и послушай. Роза больше не станет кататься на трехколесном велосипеде, Мэтт не возьмет в руки биту, ты не сядешь читать под треснувшим плафоном. От этого делается неуютно, это нелегко осознавать, с этим так просто не примиришься. Но придется, потому что выбора у нас нет. И это еще не все.
Эди сделала продолжительный глоток и посмотрела на него поверх края чашки.
— Да?
— Ты говоришь, что хочешь, чтобы Бен вернулся. Говоришь о его энергии, о том, как он тебе нужен и как ты себя чувствуешь. А теперь представь хотя бы на минуту, каково мне. Я женился на тебе не затем, чтобы обзавестись Мэттом, Розой и Беном, хотя я благодарен за то, что они у нас есть. Я взял тебя в жены, потому что хотел быть с тобой, потому что рядом с тобой моя жизнь сияла ярче, даже когда ты бывала несносной. Ты хочешь, чтобы Бен вернулся. Так вот, тебе придется привыкнуть к тому, что его нет рядом, — привыкнуть любым способом, каким сможешь. А пока ты привыкаешь, вспомни о том, что никуда не денется. Эди, я хочу, чтобы ты вернулась. Я был рядом еще до того, как появились дети, я рядом сейчас. — Он решительно переставил чашку. — И я никуда не денусь.
Глава 2
Когда речь заходила о бизнесе, Билл Мортон гордился своей отработанной методикой увольнений. Его отец, который умер прежде, чем Биллу исполнилось двадцать, чем сделал сыну королевский подарок — возможность мифологизировать его, был хирургом. Он твердо следовал принципу «разрез должен быть глубоким, но единственным», и Билл затвердил его, как собственную мантру, и с помпой применял в мире связей с общественностью, где строительство компаний немыслимо без череды приемов на работу и увольнений.
Билл ухитрялся так часто нанимать катастрофически непригодных для работы подчиненных, что вдоволь напрактиковался в нелегком ремесле их увольнения. Он не терпел, когда в правильности его суждений сомневались, пусть даже в максимально дипломатичной форме, и в равной мере не выносил, когда кто-то осмеливался выступить с критикой характерного для него способа исправления собственных ошибок. Сам вид некомпетентного сотрудника служил Биллу живым напоминанием о собственной некомпетентности, а этого он не мог допустить. Он обнаружил, что последствий своих ошибок проще всего избежать, если вызвать сотрудника в кабинет, заранее подготовив все бумаги, улыбнуться, сообщить, что он уволен, снова улыбнуться и указать на дверь.
Именно так он и планировал поступить этим прохладным апрельским днем с Розой Бойд. Двадцатишестилетняя рыжеволосая Роза прекрасно справлялась с работой и могла пленить того, кто предпочитает полненьких и к тому же рыжих. Билл намеревался поговорить с ней коротко с улыбкой, не называя истинной причины увольнения. Он просто скажет ей, что она, к его глубокому сожалению, не подходит для работы в сфере связей с общественностью, так как ей недостает терпения, чтобы строить отношения с клиентом — порой на это может уйти пять-шесть лет, особенно если клиент из капризных. Умолчать он собирался о том, что показатели компании, подведенные, как всегда, ближе к концу налогового года, удручающе низки, и потому он решил вопреки совету главного бухгалтера уволить двух сотрудников, так как увольнение только одного могло показаться жертвоприношением. Значит, Виктору Бейсингеру придется смириться с ранней отставкой — все равно в пятьдесят четыре года от него толку мало, да и в пиаре он не силен, а вместе с ним уйдет и Роза Бойд.
